Внимание к биографическим подробностям творчества контрастирует с безличностью, характерной для письма де Мана и унаследованной им от авторов, творчеством которых он восхищался сильнее всего. В начале 80-х. когда интерес к деконструкции был велик, а представление о ее корнях — довольно расплывчато. Ф. Лентриккья в книге, исследующей судьбы наследия американской «Новой критики». высказал предположение о том. что решающее влияние на творчество де Мана оказали работы Ж.-П. Сартра «Психология воображения» и «Бытие и ничто»[351]. Комментируя это высказывание Лентриккья. де Ман признался интервьюеру, что в своем образовании он исходил из «экзистенциально-философского модуса дискурса, использовавшегося на Континенте такими литературными критиками, как Бланшо, и такими философами, как Хайдеггер»[352]. В другом интервью, комментируя то же самое предположение, де Ман открыто противопоставил Сартра Бланшо и. упомянув о послевоенном споре о сущности литературы, заметил: «Я чувствовал, что я — если можно выразить это такими простыми словами — нахожусь, скорее, на стороне Бланшо. а не Сартра» — и добавил, что. участвуя в обсуждениях работ Хайдеггера и Сартра о гуманизме, «тоже чувствовал, что мне ближе все. что говорил Хайдеггер»[353]. Появление гипотезы о близости де Мана к ранним работам Сартра можно объяснить зависимостью того и другого автора от французских гегельянцев, но Сартр конца 40-х годов с его субъектом, делающим ничем заранее не предопределенный выбор, и с его писателем, насыщающим книгу жизнью вследствие приближения ее к собственной реальной жизни, чужд де Ману. выбирающему Хайдеггера. подчеркивающего проблематичность всякого понимания деятельности, сутью которой оказывается осуществление[354]. и Бланшо. разоблачающего литературу действия как величайшего мистификатора [355]. Выбирая себе предшественников из числа европейских философов и писателей, де Ман выступает против антропологизма.
В середине 60-х де Ман в статье, посвященной литературному критику, более других повлиявшему на его манеру письма, и программно озаглавленной «Безличность в литературной критике Мориса Бланшо». исследует способ чтения, чрезвычайно близкий его собственному. Рассматривая вслед за Бланшо литературу как место, где умирает автор («Принимая произведение в его позитивности, читатель превосходно может не обратить внимание на то. что вынужден был забыть автор: на то. что произведение фактически утверждало невозможность его существования»[356]), де Ман описывает критика, стремящегося воспринять произведение как голос «самих вещей»: «В аскезе деперсонализации он пытается постичь литературное произведение не так. как если бы оно было вещью, но как независимое сущее, как ..сознание без субъекта"»[357]. Эти слова вполне можно считать и автохарактеристикой: Н. Херцзамечает: «...субъект, амбивалентно виновный и невинный [в устранении автора], попеременно присутствует и отсутствует в дискурсе де Мана»[358]. Отказываясь от проявления своей личности, скрываясь в лабиринте ссылок и аллюзий, критик персонализирует текст, которому отныне суждено оставаться единственной реальностью, наделенной «сознанием» и «личностью».
Но не стоит говорить о де Мане, сравнивая его только с Хайдег- гером и Бланшо. Несмотря на тесные связи с Европой, де Ман — американский литературный критик, и для него проблемы «Новой критики». ведущей школы англо-американского литературоведения, важнее всего, происходящего в интеллектуальной жизни Континента. Еще в 1955 году в «Critique» была опубликована статья де Мана «Тупик формалистической критики», в которой он связал кризис «Новой критики» вообще и школы А. А. Ричардса в частности (именно к этой школе был близок гарвардский профессор Р. Брауэр) с неспособностью решить проблему двусмысленности. Обнаружив, благодаря установке на «тщательное чтение» («dose reading»), многочисленные разрывы и непоследовательности литературного языка, формалистическое литературоведение, обоснованное романтическим учением об органической аналогии, игнорирует свои собственные результаты и упрямо придерживается веры в объединяющую силу поэзии; для такого литературоведения характерна тенденция «ожидать от поэзии, что она примирит противоположности; видеть в ней возможность заполнения пропасти, рассекающей бытие»[359]. Сохраняя верность установке на тщательное чтение, де Ман создает вариант литературной критики. основанной на разрыве с подобными иллюзиями.
Центром его литературной критики становится переосмысленная риторика, в рамках которой особое значение приобретает теория аллегории. Рассматривая поэзию Ш. Бодлера, де Ман со ссылкой на В. Беньямина формулирует свое понимание аллегории: «Эта аллегория не имеет ничего общего с аллегорией соответствий [между материальным и духовным]... Она не имеет никакого отношения... к возможному единству с природой»[360]. Такая аллегория не скрывает, но подчеркивает отличие литературы от жизни, и потому становится механизмом беспредельного текстопроизводства. причем текст устанавливает с жизнью отношение иронии, которую де Ман определяет, следуя романтической традиции: «Ирония появляется именно тогда, когда самосознание теряет над собой контроль... ирония — не фигура самосознания. Она — слом, вторжение, разрыв. Это тот миг. когда теряет контроль не только автор, но вместе с ним и читатель»[361]. В соединении аллегорического повествования с иронией, посредствующей в отношениях между поэзией и жизнью.— тайна всякого текста, вызывающего на чтение и остающегося непрочитанным и даже «нечитабельным».