Когда премьер-министр и военный министр вышли, Елена Сербская вздохнула и произнесла:
– Мой дорогой, тебе не кажется, что ты готовишься поступить слишком жестоко с этим господином Петковым? Нельзя ли как-нибудь помягче, ведь верные слуги престола имеют право на некоторое снисхождение к своим слабостям…
– Помягче нельзя, – покачал головой Михаил, – и это первый урок, который нам с Ольгой преподали Павел Павлович и Александр Владимирович. Когда вокруг монарха создается атмосфера вседозволенности, а личности, облеченные его доверием, уверены в своей безнаказанности, что бы они ни натворили, начинает складываться ситуация, в будущем чреватая революциями и всяческими неустройствами. На самом деле в такой жесткости заключается истинный гуманизм. Если тех, кто грешил по мелочи, можно одернуть и на первый раз простить, то чудовищ, способных обкрадывать беженцев, вдов и сирот – то есть людей, по определению обездоленных – следует казнить прилюдно, чтобы и другим было неповадно. Не могут они быть верными слугами престола, ни в каком виде. И чем выше положение такого деятеля, тем свирепее и показательнее должна быть его казнь. Народ должен видеть, что монарх как неподкупный судия стоит на страже его интересов, и с тех, кому много было дано, спрашивает такой же широкой мерой…
– Джорджи, – вздохнула Елена, обращаясь к брату, – так скажи же ты ему…
– Так ты и в самом деле готов приказать провернуть этого несчастного через мясорубку? – пряча улыбку, спросил королевич Георгий. – Не слишком ли это будет, так сказать, «по-турецки»? Быть может, тебе стоит подвергнуть этого типа банальной гражданской казни, лишить прав состояния и всего прочего, а потом банально повесить на древе, будто какого-нибудь Иуду?
– Именно это я и собирался сделать, честное слово, – сказал Михаил, – а про мясорубку сказал только образно, ради красного словца и из озорства, чтобы посмотреть, как красиво пугается этот закоренелый демократ Малинов. Но теперь мне пришла в голову мысль и в самом деле приговорить этого жулика от политики к такой ужасной казни, и лишь в самый последний момент в качестве милости заменить ее на повешенье.
– Лучше не надо, – покачал головой оберст Слон, – вот узнает этот Петков, что ты с ним хочешь сделать, и помрет от страха, не дожидаясь не то что казни, но и самого суда. Он тогда будет жертвой режима, Миша, а ты останешься с несмываемым пятном на репутации. Политическая смерть тут важнее физической, а позор и презрение людей важнее страха смерти. По моему мнению, пожизненная каторга, которую практикует твоя сестра, не подписавшая еще ни одного смертного приговора, для таких персонажей гораздо страшнее банальной петли на шею.
– Вы, господин Рагуленко, очень умный человек, – сказала сербская принцесса, потупив взгляд, – сначала я думала, что вы плохо влияете на моего мужа, но теперь вижу, что это мнение было ошибочным. Иногда вы кажетесь дикарем, который всегда идет напролом, но теперь мне ясно, что это не так.
– Просто я, уважаемая Елена Петровна, в два раза старше вашего Мишеля, – отпарировал Слон, – и видел такое, что не дай Бог никому. Будьте снисходительны к своему супругу, ведь, по сути, он большой мальчишка, и иногда ему хочется похулиганить, хотя бы на словах. Но если это хулиганство перейдет какую-то определенную грань, то мы, его ближайшие друзья – я, Командир, Павел Павлович Одинцов, да его сестрица Ольга – найдем способ сказать ему об этом во вполне определенных выражениях.
– Что есть, то есть, – вздохнул Михаил, – и по большей части я вынужден признавать вашу правоту. Так значит, ты считаешь, что пожизненной каторги в этом деле будет достаточно?
– Не просто достаточно, – хмыкнул Слон, – она будет даже страшнее смертной казни. То есть суд должен приговорить это типа к гражданской казни и повешенью, а ты, Миша, заменишь это приговор на гражданскую казнь и пожизненную каторгу. И пусть знает, что впереди у него не тридцать секунд удушья в петле и все, а целая вечность мучений в наказании за все его прегрешения.