— Но если вас устроит, могу уделить вам около получаса в обед.
Ужасно не люблю приставать с расспросами к людям, у которых день расписан по минутам. Невольно чувствуешь прессинг, а мои мыслительные процессы, как известно, в таких случаях едва волочат ноги. Посему я соврала, что в обед буду занята, и справилась, не сможет ли она повидаться со мной вечером в пятницу. Однако, как выяснилось, на выходные Сондра уезжает, так что в итоге мы сошлись на вечере понедельника.
Четверг начался с разочарований. Первым делом, с утра пораньше, я позвонила сержанту Якобовичу, как он и предлагал. (Сначала я, правда, в короткой схватке поборола искушение свалиться на него как снег на голову без предупреждения.)
— Боюсь, встречу нам придётся отложить на несколько дней, — торопливо произнёс Якобович. — Тут у нас неподалёку двойное убийство; если честно, я уже бегу на место преступления. Давайте так: где-нибудь на следующей неделе я с вами свяжусь, о'кей? Если, конечно, не будет такой запарки.
Знаем мы эти басни: «Вы мне не звоните, я сам вам позвоню». Чёрта с два!
— Ой, что вы, не хочу причинять вам такие неудобства, — лживо заверещала я. — Что, если я позвоню вам на следующей неделе? Не возражаете?
— Ради бога. И честное слово, мне очень жаль, что так сложилось.
— Ничего страш… — Тут я выяснила, что разговариваю с мёртвой трубкой.
Барри Лундквист внешне совсем не походила на обычную бизнес-леди. Среднего роста, худая как карандаш (видимо, это у них семейное), с короткими, тёмными, гладко зачёсанными волосами, она являла собой не менее живописное зрелище, чем её отпрыск, хоть и на свой лад.
Начать с того, что макияж она, безусловно, накладывала не скупясь. А уж зелёные тени и чёрную тушь отмеряла столь щедро, что, по моим прикидкам, пополнять запасы ей приходилось чуть ли не еженедельно. Более того, её помада — кричаще-лилового цвета — существенно заползала за естественные контуры губ, а для пущего эффекта была покрыта незнамо сколькими слоями блеска. На щеках ярко алели два больших пятна — слишком больших и слишком ярких. Совокупный эффект был таков: поглядев на это лицо больше двух секунд, вы всерьёз рисковали своим зрением.
Что до остального, нижняя часть Барри была упакована в тесные джинсы, а верхняя прикрыта (по крайней мере частично) пурпурной шёлковой блузкой с о-очень глубоким вырезом. На ногах — бежевые босоножки на высоченной платформе, из которых торчали ногти того же визгливо-лилового цвета, что и помада. Довершали сногсшибательную картину восемь разнокалиберных браслетов на руках и шесть колец — если я не просчиталась — на пальцах. И тем не менее, несмотря на столь чудный облик, миссис Лундквист к себе безусловно располагала. А может, я просто прониклась сочувствием к ней. Из-за Тодда.
Мы уселись в гостиной, и начала я с вопроса о том, чем Барри занимается в агентстве. (Эллен какое-то время, очень недолго, подвизалась в рекламе, но сама я почти ничего не знаю об этом бизнесе, вот и разобрало любопытство.)
— Я главный художник, — сообщила Барри.
— Вы рисуете?
— Нее, совсем не рисую. — Она улыбнулась.
— А-а. Значит, чертите?
— Немножко. — Улыбка стала ещё шире.
— Хм, так что же вы делаете?
— Заведую художественным отделом. — Барри рассмеялась и, выдержав паузу, пояснила: — У всех сложилось превратное впечатление о работе главного художника. В общем, мы работаем с авторами над концепциями — ну, другими словами, идеями — для рекламных плакатов и роликов и, кроме того, отвечаем за графическое решение.
— Ага, поняла. — Ничего я не поняла, но кому приятно выглядеть идиоткой?
Затем мы заговорили о Кэтрин. Я выразила соболезнования, Барри Лундквист поблагодарила, и глаза её увлажнились. В отличие от своего сыночка, она явно питала к девочке глубокую привязанность.
— Как вы считаете, причиной смерти Кэтрин была её болезнь? — забросила я удочку.
— Разумеется. Все мы знали, как она больна. А моя бабушка… в общем, из-за этой истории с автомобилем она всё видит в искажённом свете. Вбила себе в голову: дескать, если б тогда она поверила, что на жизнь Кэтрин покушались, то приняла бы необходимые меры, чтобы её уберечь.
— Ваш сын считает, что насчёт мчавшегося на неё автомобиля Кэтрин сказала правду.
— Тодд? — Барри усмехнулась. — Да он что угодно скажет или сделает, лишь бы произвести впечатление. Это его конёк. — Нелестную ремарку она смягчила виноватой улыбкой.
— Он и ещё кое на что намекал. И мне хотелось бы уточнить с вами некоторые вещи — на всякий случай.
— Да, пожалуйста. — И после паузы, нерешительно: — А что он вам сказал?
— Ну, во-первых… надеюсь, вы не сочтёте меня бестактной… он обмолвился, что знает истинную причину вашего развода.
— Моего развода? Да тут и знать нечего. Два года назад, когда мне было тридцать четыре, муж оставил меня ради двадцатипятилетней красотки. — Она снова усмехнулась: — не очень оригинально, верно?
— Именно тогда вы с Тоддом перебрались в этот дом — после разрыва?
— Да, но только на время. Хотя я уже начинаю чувствовать себя, как тот тип, Уайтсайд, в «Человеке, который пришёл на ужин». На сколько он там загостился? — Она не ждала, что я подскажу ответ (и то спасибо — где б я его взяла?). — Как бы то ни было, — продолжала Барри, — недавно адвокаты разобрались наконец с папиным наследством, и, кажется, я смогу подыскать себе приличную квартиру — если, конечно, найду время на поиски. Но Донна молодец, спасибо ей. Всё время повторяет, что дом большой, и мы можем жить здесь сколько угодно, и мой отец, мол, сказал бы то же самое. И всё же я жду не дождусь, когда мы наконец съедем.
— Тодд также намекнул, что владеет какой-то секретной информацией относительно Донны.
Ответом мне был тяжкий вздох.
— Миссис Шапиро, моего сына можно охарактеризовать одним-единственным словом — неисправимый.
— То есть вы не имеете понятия, что он хотел сказать?
— Ни малейшего. Его хлебом не корми, лишь бы замутить воду.
— Похоже, вы неплохо уживаетесь со второй женой вашего отца.
— Чудесно. Только Донна — папина третья жена. Вы забыли о Фелиции — маме Кэтрин.
Утверждать не берусь, но, кажется, я громко ахнула.
— Вы хотите сказать, что Донна не мать Кэтрин?
— Чёрт! — Барри прикрыла ладонью рот и покачала головой, явно досадуя на себя за оплошность. — Порой мне хочется повесить себе на язык замок, — пробормотала она, опуская руку. — Но, честное слово, я думала, вы знаете; мне казалось, все знают. — Барри поспешно взялась за аварийный ремонт: — Но ведь Донна была матерью Кэтрин больше девяти лет. И уж конечно, как мать она куда лучше Фелиции. Донна и Кэтрин обожали друг друга.
— Наверняка мне не сообщили об этом всего лишь по чистой случайности, — заметила я. — Но уж коли пришлось к слову, расскажите об этой Фелиции.
— Хорошо, раз уж я раскрыла свой поганый рот. — Барри поморщилась. — Отец женился на этой штучке через несколько лет после смерти моей матери. А она бросила его, когда Кэтрин было всего три недели от роду! Видите ли, пожелала вернуться в шоу-бизнес. Вернуться! — передразнила Барри, фыркнув.
— Она актриса?
— Певица. Была — она уже умерла. Вроде бы она профессионально занималась пением — совсем немножко, — до того как познакомилась с отцом. И тут вдруг, едва родилась Кэтрин, мадам возомнила, что упускает шанс стать второй Стрейзанд. Но, по-моему, не последнюю роль в её уходе сыграло здоровье Кэтрин: Фелиции совсем не улыбалось растить больного ребёнка. Так или иначе, она подалась в Лос-Анджелес за славой и богатством, а в итоге спилась и умерла в преклонном возрасте тридцати одного года.
— Ваш отец женился на Донне меньше чем через год после ухода Фелиции?
— Примерно через полгода. Но они с Фелицией уже давно не ладили, так что он женился вовсе не с горя. Папа по-настоящему любил Донну.
— Между ними немалая разница в возрасте…
— Папе, когда он умер, было под семьдесят, а Донне тридцать три. Но они были очень счастливы.