Как-то в воскресенье сестра Дезанж вернулась с вечерни в ужасном состоянии: ее лихорадило, зубы стучали, она совсем обессилела. К полуночи у нее поднялась температура до сорока. Мать-настоятельница, усердно помолившись, пошла на площадь Арм и привела к больной доктора Браже. Тот деликатнейшим образом прослушал ее грудную клетку, окруженный полудюжиной сестер — коленопреклоненных, с четками в руках, бдительных. Он поставил диагноз и дал указания насчет лечения. Через три дня сестра Натали встала на ноги. В полдень она пошла самолично поблагодарить славного доктора. А через три месяца мать-настоятельница доверительно сообщила жакмельскому кюре, преподобному отцу Наэло, что сестра Натали Дезанж ждет ребенка от доктора Браже. Сестричку тайно посадили на первое же грузовое судно, отплывающее в Европу. И хотя секрет несчастья был сохранен полностью, у жакмельцев осталось сильное ощущение, что сестру Натали Дезанж увезли столь поспешно неспроста. Воображение разыгралось. Утверждали, что доктор Браже может на расстоянии оплодотворить любую женщину и, повстречав молодую особу или даже целый их выводок, направляет ей или им на лобок «оплодотворяющий луч» из штуковины, которую он прикрепил к фаре своего мотоцикла, и — прощай, девственность.
В таком взбудораженном состоянии пребывал Жакмель, когда подошла пасхальная неделя. Город пережил за год несколько скандалов, из которых последний подвел его к пропасти. Отец Наэло говорил в своей проповеди: Жак-мель погряз в грехе своих жителей и должен особо отметить страстную пятницу, этот незабываемый день страстей Христовых. Кюре церкви святых Филиппа и Иакова призвал жакмельцев совершить крестный ход с деревянным Христом, который страдал за прошедший год больше, чем всегда. Пусть сами улицы города, запятнанные колесами греха, примут участие в таинстве искупления.
Крестное шествие началось в три часа от церкви. В северном направлении городской рельеф довольно круто поднимался, что символизировало восхождение на Голгофу. И тут, когда один жакмельский грузчик взялся нести увесистый деревянный крест, выступил доктор Эрве Браже и подставил свои молодые плечи. Он был в панталонах для гольфа, черных чулках и желтой жокейской куртке, в общем напоминая тех, кого в старые времена рядили по-потешному перед тем, как бросить в костер инквизиции. Лучезарная улыбка доктора Браже соревновалась с карибским солнцем. Толпа завопила, разглядев, кто взял на себя роль распинаемого, и начались неподдельные страсти: мужчины и женщины плевали ему в лицо, мальчишки швыряли камнями, а наиболее талантливые находили самые фантастические слова для оскорбления. Кто-то мигом смастерил из колючей проволоки терновый венец и напялил ему на голову. Браже споткнулся и упал. Толпа грянула святопятничный гимн. Доктор поднялся, весь в поту и с капельками крови на лбу, рот раскрыт, но на лице сохранялось выражение благости и умиления.
При его втором падении толпу охватило сочувственное волнение. Люди кричали по-церковному: «Се человек!», — хотя другие продолжали изрыгать грубейшие проклятия. Случилась даже паника, когда сапожник Эмиль Жонасса стал раздвигать толпу локтями и плечами. В руке он держал молоток и несколько крупных гвоздей.
— Распни его! — завопила Цецилия Рамоне.
— Распни его! — подхватило множество голосов.
Но Жонасса, добравшись до Браже, неожиданно бросил молоток и гвозди к его ногам и робко предложил свою помощь в несении креста.
— Хвала Симону Киринейскому!
— Симон праведный! Се человек! — раздавалось с разных сторон.
У некоторых выступили слезы. Но оскорбления все еще падали дождем вместе с камнями и тухлыми яйцами. На одном отрезке пути, где было много рытвин и скалистых выступов, доктор Браже упал пять раз. Он изнемогал. Несколько красивых девушек, жемчужин города, приблизились к нему и отерли лицо батистовыми платочками. Одна из них делала это с таким старанием, что выражение страдания и греха на физиономии Браже сменилось выражением умиленной благодарности невинного дитя, которого почему-то наказали. Это был совсем не тот доктор Браже, над которым улюлюкала толпа. В таком состоянии он прошел последние метры, отделявшие его от того места, где он должен был положить крест. Снова зазвучал многоустый гимн святой пятницы, смешиваясь с морским рокотом, доносившимся до холма, который символизировал Голгофу.