«Сэр Билл — голубой, гомосек, алабамский педик», — мысленно разъярялся я, взлетая по лестнице.
Я набрал номер телефона Лиды.
— Алло! Это ты, дорогая? Извини, что разбудил.
— Что, какая-нибудь неприятность?
— Знаешь, этот американский парень…
— А-а-а, ужасный сэр Билл?
— Да. Так вот: он — бесстыжая тетка!
— Чья тетка?
— Гомосексуалист на нашем жаргоне. Он написал мне любовное письмо под предлогом извинения за поведение в кафе. Да ты сама послушай!
Прослушав, она сказала:
— Твой лорд дико взревновал, а твоя привлекательность гаитянского махо беспредельна. Поздравляю!
— Не до шуток, Лида. Мы имеем дело с опасным денди.
— Это ясно. Он хочет с тобой порезвиться.
— Я ему покажу!
— Не показывай. А лучше скажи ему, когда придешь на свидание, то, что ты мне однажды рассказал: в день твоего рождения семнадцатилетняя богиня вуду откусила тебе яичко.
— Он способен повстречаться с тобой и жестоко отомстить, даже ударить!
— О-о-о, громы и молнии этого ревнивого Зевса меня не пугают. Дам отпор. Слушай, когда повидаешься с ним, приходи в Международный дом. Посидим, поедим.
— Ладно, приглашаю тебя в Сен-Жермен-де-Пре. До вечера, солнышко мое!
В понедельник я весь день усердно занимался, как прилежнейший студент. Даже не забегал перекусить. Но одна мысль не выходила из головы: впервые в моей вольной жизни я натолкнулся на поползновения со стороны существа одного со мной пола. Меня тянули в бездну гомосексуализма.
В Жакмеле, во времена моего детства, я был вполне доброжелателен к одной парочке: уважаемый господин Поль и его дружок Ти-Джордж. В этом маленьком городе их почти официально признавали за супружескую пару. Никто, даже моя бабушка с ее высокими и жесткими принципами, не удивлялся, видя, как они рядышком сидят в церкви и перебирают четки или в святую неделю помогают двумя своими сопрано песнопению отца Наэло.
В ателье моего дяди Титона портные, которые всегда любезничали с хорошенькими посетительницами или просто обменивались игривыми репликами с проходящими по тротуару девушками, в таком же духе встречали и господина Поля с его любовником Ти-Джорджем. Не раз я бывал слушателем их шуток и прибауток.
— Милый Поль, — говорил закройщик Того, — из тебя слова не вытянешь. Как ты провел субботу? — Тот молчал, разглядывая собственные ногти, слегка наманикюренные. Закройщик не унимался: — Ну же, Поль! Без твоего щебетанья как-то неуютно на улице. Скажи что-нибудь, даже соври, и то будет лучше твоего гробового молчания!
Поль продолжал разглядывать все десять своих лакированных пальчиков с улыбкой Джоконды на губах, тоже слегка напомаженных.
Другой портной — кажется, его звали Мустоном Дакостой, и он тоже не отличался говорливостью, — не выдерживал и, в свою очередь, принимался терзать другого напарника по любви:
— Ти-Джордж, раскрой секрет, что стряслось с твоей Полеттой?
— Раз в месяц он всегда такой, тише камня в сахарской пустыне, — отвечал тот. Потом сам же обращался к своей «подружке»:
— Попо, дорогая, что тебя печалит?
— Да я на всех на них клал и буду класть! — взрывался Попо.
— Да что с тобой в конце концов? — вступал в разговор Ти-Жером Моро. — Сильно задолжал кому-нибудь?
— Головка болит? До мозоли ножки натерла? Говори же, дитя борделя! — присоединялся к общему концерту Милор Лафалез.
— Висельники! — огрызался Поль. — У меня в этот месяц тяжело и с болями прошли месячные!
Ателье взрывалось от гогота. Даже дядюшку Титона, восседавшего за столом мастера-закройщика, покидала серьезность хирурга, занятого сложной операцией. А из глубины дома своевременно приходил мне на помощь голос бабушки:
— Ти-Фан, господин Стефан, сейчас же поднимайся в свою комнату!
На лестнице она драла меня за уши.
— Дрянной мальчишка! В последний раз тебя предупреждаю: как только в ателье появляется этот сквернословник Ти-Джордж, ты должен немедленно уходить оттуда!
Спустя годы я так и увез с собой в Париж мое детское, совсем не злобное отношение к гомосексуалистам. В моих глазах они оставались сектой весельчаков, послушать которых было одно удовольствие. Что же касается моих вполне зрелых эротических склонностей — Лида о них знала кое-что, — то мне привили их очень рано молодые женские зубки, отгрызшие мне мою нравственную пуповину.