— Вы что сейчас читаете? — спросил я.
— «На берегу Большого Сирта». Вы любите Гракка?
— Чудесный вопрос! За последние девять лет мне задают его в третий раз и всегда с целью открыть шлюзы для потока грез молодого человека, охваченного страстями. В 1946 году, когда мне было двадцать, я попросил Пьера Мабиля помочь мне в выборе чтения в Париже. Он сразу же мне заявил: брось все и приобрети томики Жюльена Гракка у букиниста Жозе Корта. Через пять лет в полицейской префектуре Милана итальянский чиновник, который наотрез отказывался продлять мою визу, вдруг отрывает голову от бумаг и глядит мне в глаза: «У меня сегодня прекрасное настроение. На моем ночном столике лежит книга одного французского писателя, малоизвестного. Если через минуту вы назовете его имя, я продлю вам пребывание в Италии на срок, какой вы сами пожелаете.» «Это не иначе как Жюльен Гракк», — не раздумывая ответил я. «Вы выиграли Италию. Я и в самом деле читаю его „Угрюмого красавца". Это, скажу вам, вещичка! Куда там нашим Силоне, Малапарте, Моравиа».
— Вы получили шикарный итальянский приз, вечную весну, не правда ли?
— Но это было так мало в сравнении с солнечным мигом, который я переживаю сейчас, — любезно-галантно отбарабанил я и даже прищурил глаза, как подобает ослепленному.
Это оказался и в самом деле самый мимолетный курс в моей роли профессора по французской беллетристике. В непринужденном и бессистемном разговоре всплыло имя Гийома Аполлинера. Я принялся рассказывать о его решающей роли в становлении стиля модерн, чувствительного и чувственного, о его месте в одном ряду с Сандраром и Пикассо. Я признался Кристине, что в мои семнадцать лет был потрясен и совершенно покорен, прочтя в журнале «Фонтен» Макса-Поля Фуше аполлинеровскую поэму «Любовь, презрение и надежда», написанную белым стихом.
— Вы помните из нее что-нибудь наизусть? Я готова слушать.
И я начал:
когда у меня перехватило дыхание при взвизге колес круто затормозившей машины внизу под окном.
— Муж вернулся, — сказала Кристина, не выказав никакого волнения. — Продолжайте, прошу вас.
Но шум распахнувшейся двери не позволил мне продолжить.
— Фернандо, это Ален Рикабье, преподаватель французского. Я тебе о нем говорила.
Я встал и протянул руку этому блондинистому «зверю», как назвал его Альваро по телефону.
— Привет, — сухо сказал он, не подавая руки. — Кристина, мне надо сказать тебе пару слов.
— Извините, месье. Я на секундочку. — И она подошла к мужу в дальнем углу все той же гостиной, где сидел и я.
— Говори тише, Фернандо. Возможно, он понимает наш язык.
— Ты подумала, прежде чем брать себе в преподаватели черного? Что скажут соседи? О чем будет судачить прислуга? Во что ты превращаешь наше положение в городе, в стране наконец?
— Разве я могу спрашивать людей по телефону, какой они расы? Ты же знаешь, что в моей семье все четыре столетия плевали и плюют на расовые предрассудки, которые глупее всех суеверий, вместе взятых. Имя Пессо кое-что значит!
— Дурацкие идеи твоего отца! Ты живешь в доме Фернандо Мело-Веспуччи, а не в папашином борделе Организации Объединенных Наций! Моя бабушка говаривала: если негр приближается к гостиной, он должен быть готов повстречать две вещи: метлу или хлыст. Первое предпочтительнее.
— Ничего удивительного: твоя бабушка, приглашая гостей к чаю, сыпала в сахарницу овса, ведь она привыкла кормить ослов!
— Не смей оскорблять мою семью!
Я спокойно разжег мою трубку и, как старый морской волк, ждал, пока уляжется супружеская буря.
— Не так громко, потише, умоляю тебя. Во всяком случае он уже здесь, и занятия начались.
— Не может быть и речи, чтобы они шли и дальше. Выпиши ему чек, заплати ему за месяц, за полгода, за год. И метлой этого черномазого!