Пуссен, поклонившись, уходит.
В ту секунду, когда капитан поворачивается, чтобы вернуться в каюту, и за миг до того, как толпа моряков начнёт разбредаться, что-то ударяется о палубу с металлическим, похожим на выстрел стуком.
Гардель застывает.
Что-то выскользнуло из куртки паренька там, наверху, спикировало вертикально вниз в полной тишине и разбилось у ног собравшихся.
Высокий матрос подбежал взглянуть.
Вожеланд подходит к леерам. И кричит ему:
– Что там такое?
Молчание.
– Это часы капитана!
Лицо Гарделя, вполоборота к корме, каменеет.
– Что он сказал? – спрашивает он.
– Это ваши часы, капитан.
Но матрос поправляет:
– Были ваши часы!
То, что он держит в руке, действительно напоминает уже не часы, а скорее круглую шкатулку для пилюль, набитую осколками и металлическим ломом.
Гардель спускается к нему по лестнице, приставленной к перилам юта. Он вырывает из рук матроса часы и вглядывается в гравировку. Да, это они. Золотые часы, которые он купил почти четверть века назад, после своего первого плавания к берегам Гвинеи. И с которыми никогда не расставался. На крышке видны его инициалы, три крупные английские литеры.
Лазарь Бартоломей Гардель семнадцать раз ходил через Атлантику по знаменитому треугольнику, перевёз тысячи рабов, тонны товаров. В этом ремесле он главный долгожитель. Часы пережили шторма, мятежи, пиратские набеги, грабежи, войны, портовых воров из Нанта, Кингстона и Бристоля, и вот болтающийся на крючке тринадцатилетний сосунок разбил их на столько кусочков, сколько островков рассыпано в Карибском море.
Гардель закрыл глаза, он даже не взглянул на Жозефа. Он сжимает в кулаке то, что осталось от часов. Весь экипаж наблюдает за происходящим: так смотрят на пожар, когда тушить его уже слишком поздно.
Тогда, будто этого мало, из кармана Жозефа падает второй предмет. Он легче, так что летит медленнее, кружась в воздухе. И едва не задевает висящую над палубой шлюпку. Все с тревогой следят за ним, словно в замедленной съёмке, – все, кроме Гарделя, который открывает глаза, лишь когда предмет ударяется о палубу у самых его ног. Бархатный мешочек раскрывается, и множество сверкающих камушков катится по доскам.
На этот раз над толпой поднимается лёгкий шум. Одно-единственное слово облетает моряков. Кто произнёс его первым, неизвестно, однако оно из тех слов, услышав которое, невозможно удержаться, чтобы не повторить его, и все эти люди, никогда не владевшие ничем, кроме гамака, ножа да тиковых портков, произносят его обстоятельно, будто на короткий миг тоже чувствуют себя хозяевами: «Бриллианты».
Да, похоже, что по доскам палубы перед Гарделем рассыпались бриллианты.
С каждым повторённым словом моряки подходят на шаг ближе к мешочку и сверкающим камешкам-брызгам.
Гардель бросается на пол. Он начинает собирать своё сокровище. Экипаж отступает. Никто ещё не видел Лазаря Бартоломея Гарделя в такой позе. Стоя на четвереньках, уткнувшись носом в палубу, он собирает разбросанные камни, один за другим. Видны только седой пучок смятых на затылке волос и полы камзола, подметающие доски. Он всё пересчитывает своё богатство в бархатном мешочке. И наконец встаёт, красный и потный. Он бормочет:
– Это моё. Он взял их у меня, но они мои.
Тут Гардель замечает устремлённые на него взгляды. Что-то в его моряках изменилось. Он чувствует, как там, где раньше был лишь страх, рождаются отвращение и зависть.
Сам не свой, Гардель приказывает:
– Подготовить судно, мы отчаливаем.
Подходит Вожеланд.
– Мы не отдаём мальчишку полиции?
– Нет. Заприте его на корме.
– Мы берём его с собой? Я думал, вы собирались никогда больше не брать юнгу на борт, – говорит Вожеланд, пока остальные наконец расходятся.
Гардель отвечает не сразу. Он стискивает зубы.
Действительно, он уже давно не нанимает на корабль детей. Но не из этических соображений и не из милосердия. Просто он заметил, что на подходе к Африке юнги заболевают и больше ни на что не годятся. Притом мальцы эти чудовищно живучие, они не умирают. А потому дорого обходятся в пересчёте на пресную воду и гороховый суп. Старые матросы, когда схватят лихорадку, по крайней мере мрут поскорее, чтобы не доставлять хлопот.
– Так что, капитан? Вы его оставите?
– Кто вам сказал, что я его оставлю? Я только велел запереть его под моей каютой. Поторапливайтесь, Вожеланд, пора сниматься с якоря.
Он поднимает взгляд на вдруг пробежавшие по небу облачка.
– И это не я приказываю – это ветер.
8. Пахнет кладом
Если смотреть сзади, своим балкончиком и фонарём «Нежная Амелия» напоминает не корабль, а скорее постоялый двор на воде. Это её корма. Вся она светлая и изысканная. Высокие окна капитанской каюты, деревянные буквы названия судна, выкрашенные красным. Между окон с крестовинами вырезаны ложные колонны. Так и ищешь глазами горшочки с настурциями и геранями или развешенное на балконе бельё.