– Ваня! Что с тобой? С ума сошел что ли? – дернула его жена за рукав.
Он повернулся и увидела она его старческие блеклые глаза совершенно трезвые, без намека на хмелинку.
– Эх, Надежда! Супруга моя верная! Кабы сошел с ума – легче бы стало. Только оставляет Господь меня в разуме, на беду мою! Ты не бойся, ступай в комнату, дай с гостями поговорить о житье-бытье нашем. Ступай, милая, ступай! Не к чему тебе слушать, что у меня на сердце лежит. Слова больно уж не для женских ушей! Ступай! А я вот с друзьями своими, да гостями нашими, посидим, потолкуем!
Увидела она, что стоят на столе два стакашка с водкой, скибками хлеба накрытые, а к стаканам фотографии прислонены – Николая да Егора, друзей мужа, что уже не придут к ним отпраздновать Победы день. Даже не умом, а каким-то бабьим чутьем, поняла она своего мужа, с которым жизнь прожила. Бабам легче – выплакалась – на сердце полегчало. Мужикам же эта отрада не дана. Видимо, дошел ее муж до точки кипения, когда высказаться надо, всю горечь с души выплеснуть… И нет никакой у него белой горячки. Да и водка не причем. Просто момент такой настал. Ушла она в комнату, дверь на кухню прикрыла, села на диван и вспомнила, как муж ее обмолвился однажды, рассказал, чуточку душу приоткрыл закрытую дотоле, потому что о войне только с друзьями своими покойными вспоминал. Рассказал о том, как однажды их позиции артналетом немецким накрыло, как молотили снаряды землю, да не минуты какие, а долго очень. И как он, в окопе скорчившись, не вжимался в стенки, а ругался, во всё горло орал слова матерные, кулаками землю бил, катался по дну окопа, потому что выдержать этот ад, с ума не сойти, почти невозможно было. Видно и сейчас такой момент настал. Сквозь закрытую дверь слышала она громкий голос мужа, хотя слова и не разбирала, удары глухие кулаком по столу. С полчаса так продолжалось. А когда затих голос, прошла на кухню и увидела его сидящим за столом, ссутуленного, с торчащими острыми лопатками, обмякшего как-то, и разом постаревшего еще больше, жалость по сердцу резанула.
– Как ты со мной непутевым таким жизнь прожила только? – глухо спросил он и не дожидаясь ответа встал. – Пойду, прилягу, ослабел что-то я.
С той поры так и повелось – каждое 9 мая приходили к нему «гости», отводил он душу в «беседах» с ними.
А всё-таки давно он не был здесь. Вон у фонтана ель утвердилась новая. Не берет ее время осени, ни единой сединки в ее колючих косицах. И фонтан, кажется, туже и выше натянул свои серебристые, жизнью поющие струны… И зябко ему стало сейчас, потому что в тот первый приход он был моложе. Теперь же…
– Разрешите, батя, прикурить.
Он поднял голову и увидел перед собой парня с гитарой в чехле и девушку. С сигаретой наклонился к нему юноша, такой же длинноволосый, как и его подружка, в таких же орущих цветом и модой брюках. Он бросил свою потухшую дешевую сигарету в урну рядом и привычно быстро и свободно зажег одной рукой спичку. Парень, словно отпугнутый шипучим пламенем, подался назад и потянул длинную, с рыжеватым мундштучком – фильтром сигарету в рот.
– Извините, я бы сам…
– Прикуривай, пока горит, – сказал он, протягивая огонь и равнодушно глядя на чужую сигарету, стараясь понять, чем она хороша.
– Спасибо.
Когда они уходили из покоя аллеи в тихий шум людной улицы, он услышал, как девушка фыркнула недоуменным смешком:
– Чудаковатый какой-то, древний!…
Парень обнял свою подружку за плечо, и он снова услышал его, тихое и равнодушное:
– Ветеран…
Ему стало смешно, смешно до слез, которые он оставлял себе, хотя порой они нестерпимо жгли глаза, – еще мальчишкой он здорово играл на скрипке и потом, став отроком, жил мечтой быть музыкантом. Война повернула всё по иному: просидел до седых волос дежурным в учреждениях…
Сверху, будто на невидимой нитке, медленно кружась, слетел кленовый лист и распластался на колене вырезкой из чистого золота. И в этот момент услышал он прилетевший с неба печальный звук. Высоко над парком тянулся журавлиный клин, вскрикивая щемяще.
– Зовете? – тихо спросил он. – Потерпите малость. Недолго уж осталось. Скоро и я с вами…
Он снова поглядел на кленовый лист на колене, разгладил его на поблекшей зелени солдатских брюк и подумал:
«Вот и еще одна осень золотом ложится на землю. Всё дальше от войны. А память не тускнеет…»
Он не спеша подошел к вознесшейся стали солдатского штыка с вечным кипящим пламенем огня у основания и положил лист на гранитное зеркало пьедестала.