Большинство солдат, привалившись к стенкам окопа, спали впрок. Оно дело такое – еда и сон для солдата самое главное, без этого много не навоюешь. С едой было плохо – который день всухомятку… Потому сном и добирали.
Кто-то тихонько, хрипловатым голосом напевал старую солдатскую песню: «Коли ранят тебя больно – отделённому скажи… отползи чуток в сторонку… рану сам перевяжи… Коли есть запас патронов, их товарищу отдай, а винтовку-трехлинейку никому не отдавай…». Судя по паузам, певец как раз и чистил свою трехлинейку.
Слышался негромкий разговор, слова прорвались: «…а мироеда этого раскулачили, в Сибирь отправили гада…» Дальше все слилось в глухое бормотание непонятного...
Федор почувствовал легкий укол в сердце.
«Мироеда...»
На одном переходе, кинулась к нему расхристанная измученная женщина с седыми волосами, в которой он с трудом признал станичную знакомую Глафиру. Видно пришлось ей хлебнуть горюшка, потому как была она в одном возрасте с Федором, а сейчас на старуху смахивала. Рассиживаться не было времени, пошли… Ничего об отце с матерью Федора она не знала, хотя бежали из станицы вместе. Бомбежка была, разбежались все кто куда. Так и отбилась Глафира от своих. Разве найдешь кого в этом людском море? Побитых станичников только и нашла. Шла Глафира и рассказывала, кого немцы побили бомбами. Федор только зубами скрипел.
– А вы все бежите, защитнички? Без боя бежите? – говорила, задыхаясь на ходу, Глафира, – а вот Савка Савостьянов немцам бой дал! Побил гадов многих, да и сам погиб!
Федор остановился.
– Савостьянов? Савка? Он же в Сибири, я же сам его раскулачивал!
– Сбежал видно, потому что объявился он в станице, как все уходить стали. Пулемет приволок, сказал, что не уйдет с земли своей! Все хаты спалил, чтоб немчуре ничего не досталось… и дал жару! Там такой бой был – побоище Мамаево! Убили его немцы...
Федор подсадил Глафиру к артиллеристам на повозку, покормить попросил, коль есть чем, а сам своих товарищей догонять кинулся.
«Не может быть такого, про Савку-мироеда! Он же кулак, сволочь! Враг народа! Не зря раскулачили его и сослали! – думал Федор, – Сочинила все глупая полоумная баба – откуда ей знать, что в станице потом было, раз ушли из нее все…»
А только застряла мысль в голове Федора, да и ноет, потому как нутром почувствовал – правда это!
«Никакая не выдумка! Вот тебе и мироед!»
От увиденного, услышанного, пережитого, образовалась в душе пустота, словно и нет в нем, Федоре Курганове, ничего в середке. И еще одна, очередная складка появилась меж его бровей. А уж когда командира Митю убило, совсем худо стало. Стала эта пустота, как колодец в степи – дна не видать.
И что-то изменилось вдруг в Федоре. Лез теперь он в самое пекло, не берегся, словно одним разом хотел прикончить всё это. Только пули и осколки, казалось, облетали его мимо.
И на лицо изменился Федор очень. Бывалые солдаты поглядывали на него украдкой и головами покачивали, знали, что это такое – занесла Смерть его в свои списки. Погибнуть ему предназначено.
Не раз видывали они, что меняется вдруг человек, лицо словно чужое становится, как печать на него ложится чья-то. И погибает вскоре.
Солнце скатывалось к закату. Спала жара, дышать легче стало. И тут из хода сообщения, что шел ко второй линии обороны и в тыл, пригибаясь, вынырнул Яшка Тельников, Яшка-тельняшка. Звали его так – то ли от фамилии, то ли потому что тельняшку носил постоянно. И держал Яшка в руках ведро.
– Э-эй, воины! Защитники! А ну, валите сюда, с кружками! Гляньте, что я раздобыл! Угощаю! – громко зашептал он.
Федор повернулся и увидел в руках солдата ведро, а в нем колыхалось… молоко!
– Федор! Ну, чего уставился? Кружка где? Налетай – подешевело!
Потянулись из окопов солдатики, пробирались пригибаясь, стояли согнувшись, смотрели на молоко, как на диво – дивное. Молоко по виду было густое, жирное, плавали в нем поверху соринки малые. За время боев отвыкли бойцы от простых житейских вещей, потому и молоко в диковинку казалось… Смотрели на молоко затаив дыхание, на продукт с которого каждая жизнь человечья начинается… И лица у всех изменились – проглянули из серых масок черты каждого, казалось, нежность в глазах засветилась…
И вот уже чья-то кружка несмело зачерпнула из ведра, затем вторая, третья… Федор тоже наполнил полкружки, только отпить не решался. Представилось, как на поле, в страду, приносила ему еду, покойная ныне Дуня, и лилось холодное, с погреба молоко из кувшина, вот в эту самую кружку… Федор мотнул головой отгоняя видение.