— Непонятно. Уточним, почему вы нажали на спусковой крючок? На эту самую собачку...
Ивонин сказал это жестко, и Ряднов вдруг сник. Он долго молчал, часто облизывая губы.
— Руки у меня дрожали, — проговорил он, — неприятности были... личные, а спуск на ружье мягкий... и короткий.
— А почему на вашем ружье такой... нежный спуск?
— На охоте стреляешь навскидку. Тут мгновения важны. Вот я так его и отрегулировал.
— И сильно у вас дрожали руки?
— Сильно. Выпил накануне...
— А что у вас за неприятности?
— Я сказал — личные.
Ряднов ответил это так, что Ивонин понял: об этих неприятностях Ряднов не скажет.
— Ну хорошо, и куда же вы пошли после выстрела?
— Как — куда? К соседу. Думал разжиться у него стеклом, но у него не оказалось.
— Сразу пошли?
— Да... вроде бы сразу.
— А сосед не дал?
— Не дал.
— И что же вы сделали?
— Забил окно фанеркой и заложил... этим, ну... старенькое детское одеяльце у меня было. Потом обед сготовил, телевизор посмотрел. Вот и все...
Обстоятельность Ряднова, его словоохотливость настораживали. Еще не имея акта вскрытия трупа и не зная точно, чем именно, из какого оружия был убит Андреев, Ивонин все-таки решился на довольно рискованный вопрос.
— Понятно. А вы не скажете, почему у вас, охотника — ведь вы, сколько мне известно, охотник, — могло висеть заряженное ружье? Да к тому же заряженное не дробью, а жаканом... То есть пулей. Как вы это можете объяснить? Вам не кажется это странным?
— А чего ж тут странного? Живу я один, у самого леса... Мало ли что может быть. Вот и держал... заряженным. А что касается жакана... так разве ж на такой случай будешь заряжать дробью?
— На какой случай?
— Ну... на такой... на лихого человека. — Ряднов поспешно уточнил: — У меня оно всегда по-таежному заряжено — один ствол жаканом, второй дробью.
— Объясните, пожалуйста, а зачем вы применяли именно такой метод заряжания?
— Так в тайге всегда можно встретиться с медведем-шатуном или там с рысью. Вот потому и держишь жакан на всякий случай. А вторым стволом, с дробью, работаешь.
— А что, в наших лесах тоже есть рыси и эти... как их, шатуны?
— Откуда? У нас, ясно, нет. Так это я ж говорю про тайгу.
— Вот видите: зверей нет; а вы жаканы держите. Зачем?
— Я же сказал — на всякий случай. От лихого человека. Первый выстрел, в случае чего, предупредительный — дробью, а нет — тут уже, значит...
Ряднов развел руками и, кажется, впервые с некоторым подозрением посмотрел на Петра Ивановича. До сих пор, отвечая, он больше смотрел то в окно, то на Грошева, который быстро писал протокол. Смотрел так, словно искал у него поддержки и проверял по выражению его лица правильность своих ответов.
Теперь же он смотрел только на Ивонина, и Петр Иванович не сводил с него взгляда, стараясь смотреть в какой-нибудь один глаз Ряднова. В таких случаях следовательский взгляд действует вернее.
— У вас много патронов с жаканами?
— Нет, один только был.
— А почему ж так мало?
— А зачем больше? Он же мне не для охоты требовался.
— Понятно. Но вам не кажется странным, что вы, опытный таежный охотник, вдруг допустили случайный выстрел, да еще не куда-нибудь, а именно в окно?
— Я же сказал: действительно дал промашку. Злой был, руки дрожали... Вот и... А еще, может, потому, что давно стрелял, отвык...
Ряднов задумался. Его темные, под черными бровями глаза словно ощупывали комнату, следователя, Грошева и прикрылись мохнатыми ресницами.
Ивонин усмехнулся.
— Вы давно не охотились?
— Я зимой вообще редко... да можно сказать, совсем не хожу на охоту.
— Это почему же?
— Работаем мы на морозе, наверху. Намерзнешься, не хочется в поле идти, опять на мороз, на ветер.
— А в этот раз вы решили изменить правилу и пойти поохотиться. Так?
— Да. Настроение такое, вот и решил проветриться.
— Настроение... Настроение, оно, конечно, на многое влияет. А летом вы охотились?
— Летом не охотятся. Запрещено. А весной и особенно осенью любил походить.
— И как, удачно? С полем?
— Да пустым не приходил, — не сдержав горделивой улыбки, ответил Ряднов.
— Вы что же, хорошо стреляете?
— Как вам сказать... В армии снайперил, по спортивной стрельбе имел первый разряд. Полковник наш все на сверхсрочную оставлял — обещал на мастера спорта представить.
— А вы не остались?
— Нет. Мать у меня болела... Одна она жила, вот я и не остался.
— Только это и помешало?
— Не это, я бы остался, — строго ответил Ряднов. — Я армию любил. И стрелять любил.
— За что ж вам так полюбилась армия?
— За порядок, — отрубил Ряднов и отвернулся.
Ивонин вздохнул и спросил:
— И вот вы, такой опытный стрелок, таежный охотник, любитель порядка, и вдруг стреляете в окно. Тут я что-то не понимаю...
— Я не стрелял, я целился.
— В окно?!
— Ну, а куда ж еще? — повысил голос Ряднов. Потом что-то вспомнил и, видимо, успокоился. — Это ведь тоже привычка. В армии, когда проверяешь оружие, обязательно отворачиваешься в чистую сторону и держишь оружие вверх, в небо. А если прикидку делаешь, опять-таки обязательно в поле. Ну вот, наверное, поэтому... — Ивонин все так же пристально, иронически смотрел в глаза Ряднова, и каменщик, несколько замявшись, смутился и растерянно пояснил: — Потом еще — тоже привычка, — всегда хочется прицелиться во что-нибудь.
— Во что же вы целились, гражданин Ряднов, за окном? — перебил следователь.
— Не знаю... Не помню... — Он задумался. — Скорее всего, в сосенку какую-нибудь. В вершинку.
— Ясно. Значит, целился в сосенку... — задумчиво и даже как будто сочувственно протянул Ивонин. — А может, и не в вершинку? Может, и в серединку? А?
И это мелькнувшее сочувствие успокоило Ряднова, и он ответил умиротворенно, так, словно готов был помочь следователю:
— Может... Только я почему-то думаю, что в вершинку — она на фоне неба хорошо просматривается, а серединка сливается. Так что, скорее всего, в вершинку.
— А может, в серединку?
— А может, и в серединку. Честное слово, не помню.
Мягко зазвонил телефон, и Петр Иванович, все так же не спуская взгляда с Ряднова, снял трубку.
— Да. Сейчас приду.
Он ушел, а Ряднов долго смотрел в окно, потом обернулся и спросил у Николая:
— Чего он добивается? Не знаешь?
Николай пожал плечами, промолчал.
В канцелярии Ивонину передали протокол вскрытия трупа Андреева и завернутый в бумажку жакан — кусочек свинца, похожий на древнюю картечину. Петр Иванович взвесил жакан на руке, вздохнул и стал читать протокол. За привычно официальными словами вставало главное: жакан проник в сердце. Отличный выстрел — мгновенная смерть. Смущало одно обстоятельство: жакан ударил не прямо в грудь, а в бок. В бок, перед самым бицепсом левой руки.
Ивонин несколько минут стоял около канцелярского стола и думал, припоминая и положение трупа, и тропинки, и недоброе, косое окошко рядновского дома. Все было несколько необычным, и все требовало объяснения. И как бы отпечатав у себя в мозгу все, о чем думалось в эти минуты, Петр Иванович вернулся в кабинет, прошел на свое место. Андрей Яковлевич был уже не так покоен, как в начале допроса. Тревога уже смутила его, и он, не выдержав ивонинского взгляда, заерзал и отвел глаза.
«Чует», — недобро подумал Ивонин.
Недобро, может быть, потому, что внутренним зрением он еще видел место убийства, положение трупа и алую майку на его спине, под которой, как показывал протокол вскрытия, была свежая царапина, нанесенная каким-то острым предметом.
— Так, на чем мы остановились? — внутренне подбираясь и сосредоточиваясь, протянул Ивонин. — Значит, стреляли вы...
— Стрелял я в окно, а вот целился...
— Именно. Целились, может быть, в вершинку, а может, и в серединку. Точно вы этого не помните, но возможно, и в серединку сосенки. Так?
— Так.
Андрей Яковлевич пошаркал ногами. Уже оттаявшие, подшитые, с каблуками, валенки оставили на крашеном полу длинные блестящие полосы.