Позже ему никогда не удавалось воссоздать по памяти, сколько он стоял в таком оцепенении разума и чувств. Однако он помнил, что приходить в себя начал только с исчезновением солнца, когда тень и кроваво-красный свет размылись, исчезли, как жуткое наваждение. Обессиленный, подёргиваемый мелкой дрожью, он привалился к самому углу стыка грубо обработанных скал, уткнулся горячим лбом в холод шершавого камня и тихо заскулил. Вдруг его затуманенный слезами взор привлек тусклый золотой предмет, слабо различимый в темноте неровной щелки. Не отдавая себе отчета в том, что делает, он просунул ладонь в щелку, слабыми, непослушными пальцами ухватил и вытащил этот предмет. То была золотая плашка, и на гладкой поверхности ее угадывался процарапанный рисунок. На обратной стороне были чем-то острым выведены китайский иероглиф и изображение свиньи, которое теснилось к одной из двенадцати граней...
Прошло несколько дней после этих событий в горах, и Непобедимое войско вторглось на плодородную равнину. Черный дым от бесчисленных пожаров застлал безоблачное небо над некогда славным своим могуществом и высокомерием городом, который был сходу взят яростным приступом, – он разрушался озверелыми ордами и погибал безвозвратно.
Смрад от горящих трупов людей и животных, бесчисленные убийства, насилия, вопли отчаяния, всё это не беспокоило взора и слуха Чингисхана, догнавшего за прошедшую ночь передовые части своего огромного разноплемённого войска. Старчески одутловатый, он вяло сидел на персидском ковре и отхлебывал из фарфоровой китайской чаши дурманящий напиток из трав и крови змеи, который врач китаец советовал ему пить трижды в день ради продления жизни. Глаза его с сетью кровавых жилок покраснели от бессонницы, но он не испытывал желания заснуть, потому что знал, взятием данного города его власть над внутренними врагами и соперниками, всегда готовыми устроить заговор вождями властолюбцами укрепилась – и это было главным, это он должен был видеть и ощутить. И чем ужаснее он поступит с разрушаемым на глазах городом и другими городами, которые намерен завоевать, тем труднее будет заговорщикам за его спиной найти общий язык. А отдохнуть он еще успеет.
Его окружали тысячники личных тысяч, приближенные военачальники. Холодные и надменные они молча наблюдали гибель очередной цивилизации, которая оказалась на их пути. Подобие улыбки искривило линию губ Чингисхана, когда он подумал, что забота о последней сокровищнице уже не так его беспокоит, как в минуту сомнений перед нападением на хорошо укреплённый, с высокой цитаделью город. Он двумя пальцами сделал знак тысячнику, которому поручил охрану освященной своим непререкаемым распоряжением горы. Казалось, из-за происходящей вокруг гибели множества людей грань между жизнью и смертью стала ничтожной, и тысячник поспешно опустился на колени рядом с ковром непредсказуемого в перепадах настроений мрачного Хана.
– Кости того десятника должны были сгнить на горе, – бесцветным голосом тихо напомнил Хан. – Но я узнал, его не обнаружили. Ты не выполнил МОЙ приказ. Он исчез.
Тысячник затрясся мелкой дрожью, опасаясь неверным словом или движением вызвать раздражение Хана.
– Родом своим клянусь, найти его, – выдавил он, непроизвольно клацнув зубами.
Хан как будто в мыслях прикидывал цену этому обещанию и мучил его своим молчанием.
– Ты отличился при взятии цитадели, – наконец сказал он. Затем продолжил: – Будем считать, беглец сдох. – Чингисхан впервые повернулся смуглым лицом к тысячнику. – А если нет? Если он узнал, что ему нельзя знать, и вернется? Или сын его?
Вздохнув было с облегчением, тысячник воскликнул:
– Тогда мой сын дождется его сына! Внук – внука, правнук – правнука!
Чингисхан устало опустил голову и пробормотал:
– Глупый пёс. Какой мне в том прок, когда я умру? – И чтобы слышал тысячник, сказал: – Будем считать, он сдох.