Устав от долгой верховой езды, поневоле отвлекаемая изменениями в обозреваемых горных окрестностях, девушка без прежней боли вспоминала об отце, и этой ночью спала крепко. Разбуженная поутру Борисом, она проснулась уже во многом другим человеком. Золотые солнечные блики играли на россыпях цветов в разнотравье, на притихшей листве деревьев, как будто желали порадовать её взгляд. А к весело журчащему ручью она подходила под оживлённые трели нескольких птиц. Впалые щеки и заметная темнота под глазами, увиденные в своём водяном отражении, неприятно удивили ее. И тщательно умывшись, на походном завтраке она съела больше половины оставленной после ужина части жареной тушки зайца.
После жаркого полудня, когда духота заставила их замедлить шаг лошадей, они подъехали к невысокому скальному выступу холмистой горы, где подьячий решительно отстал от Мещерина. Сначала заметили серую лошадь джунгар, которая досталась подьячему после стычки с разбойниками в их последней засаде, – лошадь красивую, выносливую, степную. Она была стреноженной и с ленивой сытостью оторвалась от травы, подняла голову в их сторону. Затем возле низкой пещерки за скальным выступом обнаружили и самого подьячего; сидящим на камне, казалось погружённым в горестную задумчивость. С упёртыми в колени локтями он подпирал кулаками понурую голову, и испуганно вздрогнул от приветливого конского ржания. Увидав, кто подъезжал, он, как внезапно ошпаренный, вскочил и несколько мгновений не верил своим глазам. Рана на ноге заставляла его прихрамывать, но он уже довольно резво зашагать им навстречу, а, оказавшись рядом, с радостным оскалом засиявшего лица подхватил за уздечку коня Бориса. Он обрадовался так, словно не надеялся уже видеть живыми никого из ушедших с Мещериным.
Он не желал оставаться ни часу дольше и принялся скоро собирать нехитрые дорожные пожитки, которые исчезали во вместительной сумке, как в бездонном чреве. Непривычно оживлённый, он стал болтливым, словно захмелевший пьяница. Забрасывал их расспросами, но больше рассказывал сам, обо всём и ни о чем, вперемешку с разумными заключениями. Он догадался об участи остальных. До него докатился отголосок сильнейшего взрыва, и он сразу верно связал его с тайной Мещерина. Когда признался в этом, в глазах появились искры живейшего любопытства от желания узнать, что же там произошло на самом деле. Седлая ему лошадь, Борису удалось рассказать короткую и правдоподобную сказку о спрятанном в пещере кладе, о том, каким способом они туда проникли и что там увидели, пережили. Под конец он объяснил, как ему и девушке, в отличие от спутников, удалось избежать смерти. Рассказал о гибели Мещерина, и свои предположения относительно судьбы казаков и атамана. Настя слушала, прикусив нижнюю губу, и слезы вновь затуманили ее взор. Она уже не сомневалась в гибели отца. Поверил ли подьячий рассказу, нет ли, Бориса не волновало. Он ловко уклонялся от расспросов о подробностях того, что случилось в пещерной сокровищнице.
Подьячий, в свою очередь поведал, как истосковался наедине с собой от тягостных дум, а продолжительное отсутствие многоопытного в военном деле Мещерина, ловких разбойников казаков, его – Бориса, убеждало в справедливости самых мрачных предположений. Он намеревался подождать еще несколько дней. Не столько из-за надежды дождаться кладоискателей, сколько по причине необоримого страха возвращаться дальним и опасным путем только в одиночку. Хоть и жутковато ему было размышлять об этом, но приходилось всё же привыкать к мыслям о необходимости решиться добираться обратно в Бухару, чтобы оттуда с купцами отправиться к Астрахани.
Теперь же, с их появлением, у него с души свалился камень. Он поторапливал всех, даже лошадей, как будто в этом была нужда, – Борис не желал терять ценное дневное время, а Настя хотела снова забыться в движении. Рана на ноге не помешала подьячему с легкостью подняться в седло и понестись впереди снова обретённых спутников. Казалось, даже лошади почувствовали зудящую потребность скорее уходить прочь, заторопились, словно возвращались к родным табунам и обжитым конюшням.