Вскоре проехали мимо жалких крестов на могилах последних из погибших стрельцов: молодого Петьки и неунывного Румянцева. И подьячему жутко стало от одной мысли быть погребенному, как они, или оказаться вообще без погребения, как Мещерин, как казаки, – черт знает где от родного дома. Без ухода холмики могил сгинут без следа в один год, никому здесь не нужные и всеми позабытые. Или того хуже, будут разрыты волками. Уже в этом предчувствовался ад для душ всех обречённых на подобную участь. Домой, только домой! Он теперь и подумать без содрогания не мог, что пришлось бы просидеть, вроде отшельника, еще несколько дней, если бы не появление Бориса и девушки.
Под воздействием таких мыслей и рождаемых ими переживаний он привязывался к Борису, и чем дальше, тем больше. Заводил разговоры, что тому, мол, теперь есть только два пути. Либо примкнуть к казакам и разбойникам, – не в обиду Насте будет сказано, – либо поступить на службу к великому государю, ехать с ним, подьячим, в Москву. Во втором больше и чести и выгод для такого человека, как Борис. Мысленно он дал ему дополняющее имя прозвище Дракон, потому что какая-то фамилия нужна для удобства заведения соответствующих бумажных дел, и вслух пообещал свою помощь знанием чиновничьей братии, которая на Москве, как ни крутись, а подчас сильнее самого царя. Борис отмалчивался, так как направление они пока выбрали общее, на север.
Лошади шли чаще на спусках, и продвигались довольно скоро. Уже к вечеру следующего дня с уступа на ребре хребта показались холмистые пространства безлюдных предгорных степей, как будто накрытые дрожащим у земли покрывалом жаркого воздуха. А на другой день выехали из последней расщелины прямо в степь. Без каких-либо происшествий отдалялись и удалялись от опасных предгорий, и разительная смена окружающей природы наилучшим лекарством залечивали душевные раны и смягчали горечь недавних потерь.
На девушку степь подействовала опьяняюще. Конь под ней почувствовал это, заиграл ногами и задрожал мускулами, проявляя нетерпение, словно не выдерживал того шага, каким шли остальные лошади. Вдруг под влиянием внезапного порыва нового настроения она стегнула его круп. Сорвавшейся с тетивы стрелой они вырвались вперед и, как ветер, помчались к седловине между низкими холмами. Следом рванулся скакун под Борисом. Тот не стал сдерживать благородное животное, наоборот, сжал ногами бока, дернул за удила, поощряя и подбадривая. Бориса увлекла, подхватила легкость, с какой уносилась вперёд молодая наездница, и он всерьез погнался за нею, от погони волнуясь, свежея чувствами. Они мчались, быстро отдаляясь от подьячего. Не понимая, в чём причина странного поведения спутников, тот растерялся, стал испуганно осматриваться. Ничего подозрительного не заметил и насупился от досады и растущего беспокойства из-за противоречивых соображений. У него еще зудела рана на ноге, а к седлу поводьями были привязаны лошади Мещерина и Ворона, к тому же он настроился на тяжелый переход через степи, и не хотел мучить себя и дорогих, необходимых им лошадей в самом начале многодневного путешествия.
Настя и Борис выдерживали лихую скачку, пока словно обезумевшим коням хватало на неё сил и дыхания. Всадники имели большой опыт верховой езды и отменной посадкой не нагружали им позвоночники, давали возможность показать, на что те способны. Но девушка была легче, и Борису не удалось бы настичь ее, если бы она сама не начала придерживать животное при первых же проявлениях его усталости. Их разгорячённые, потные кони замедлили бег, какое-то время скакали рядом, переходя на спокойную рысь. Потом утомлённо сменили рысь на неторопливый походный шаг. Казалось, они вместе с всадниками стали прислушиваться к звенящей тишине бескрайнего пространства, которое раскинулось перед их взорами.
Степь, как будто признав в мужчине и девушке прекрасных наездников, стала чаровать собою, настраивать на созерцательную задумчивость, словно желала подчинить их волю и навсегда удержать на своих просторах. Борису чудилось, она дышала покоем и уверенностью, покоряя какой-то непостижимой силой. Гибли народы и цивилизации, где-то выкорчевывались неприступные леса, осушались болота, создавались новые государства и новые цивилизации, некоторые вскоре погибали, как и многие до них, а степь оставалась такой же первозданной, какой была и две тысячи лет назад, и десять и, Бог знает, сколько еще. Она не позволяла человеку укротить себя. И правила отношений с собой объявляла такие же, какими они были в давным-давно минувших веках.