В сравнении с ними, более заметными были семеро русских стрельцов, которые выделялись среди суетливой толпы беззаботной и весёлой бесшабашностью, продвигаясь следом за Мещериным, но как бы сами по себе, с неким собственным интересом к происходящему на базаре. Кроме зрелого десятника, все молодые — они на ходу жевали сушеные фрукты и виноград, которые горстями прихватывали из двух кульков. Десятник порой останавливался возле той или иной палатки, того или иного навеса, выяснял, откуда товары, приценивался, тогда остальные тоже останавливались и беспечно переговаривались.
— Петька, слышь? — при очередной остановке десятника бойкий и озорной стрелец обернулся к повсюду отстающему самому молодому и простоватому на вид и показал рукой в сторону рынка рабов, к которому они подходили. — Толстый боров-то как на тебя глядит. Не усни на ходу. Украдет, евнухом сделает и в гарем эмиру продаст.
Веснушчатый Петька, утомленный непривычной жарой и впечатлениями, явно впервые оказавшийся далеко от дома, испуганно уставился на толстого и до черноты прокалённого южным солнцем персидского купца. Его товарищи разразились хохотом.
— А что? — подхватил другой стрелец. — Жены, как такого евнуха увидят, повозбудятся, страстью эмира замучат!
И снова хохот.
— Говорят, эмир в этих делах — крепкий мужик, может и справится.
— Да уж тебя в помощь не потребует!
— А что, я б помог… Если б щедро платил.
— Тебе как платить? Посдельно или за весь гарем зараз?
Стрельцы опять громко засмеялись.
В самом невыигрышном месте рынка невольников, с краю его, продавали своих пленников кочевники. Пленники их не были мастеровыми, дельными люди, за которых можно взять много денег, либо хороший выкуп, и покупатели возле них останавливались редко. Чего нельзя было сказать о любопытных, — те подходили без определённых намерений, часто привлеченные одной внешностью бог знает, где и при каких обстоятельствах захваченных кочевниками людей, делали праздные замечания и просто так выспрашивали цены. Кочевники, как правило, им не отвечали.
В тот день особого внимания любопытных удостаивались четверо яицких казаков и, сидящий отдельно на протертом коврике, замечательной внешности, широкий в плечах и тёмноволосый мужчина, едва ли старше лет сорока. Коврик под мужчиной свидетельствовал об особом почтении к нему хозяина-продавца, — а продавал его сам вождь припамирского племени, — однако на ногах у этого невольника была железная цепь, посредине которой вдавливался в песок прикованный к ней тяжелый шарообразный камень. Сильное и выносливое тело пленника украшала китайская татуировка. Во всю грудь раскрывал пасть дракон с воинственно растопыренными лапами, в подушечках которых между когтей как бы удерживались мужские соски; извиваясь, дракон обхватывал его торс и исчезал хвостом за спиной под рвань штанов. Пленник похож был на русского, но с лицом замкнутым, а не по-славянски открытым, и в поведении угадывалась закаленная испытаниями воля. У видевших его не вызывало сомнений, что он многое повидал и пережил, прежде чем попал в плен к кочевникам. Он не желал замечать никого вокруг, что лишь подогревало к нему интерес зевак, был погружен в себя, палочкой чертил на песке иероглифы, и тут же стирал их. К нему уважительно приблизился сам продающий его вождь, подал наполненную колодезной водой глиняную чашку с надколотым краем. Тень чашки упала на иероглиф, и пленник холодно отвел чужую руку в сторону, даже не подняв головы, чтобы глянуть, кому эта рука принадлежала.
Неожиданно для себя яицкие казаки расслышали смех русских стрельцов. Они невольно заволновались.
— Ржут, что жеребцы, — хмуро проговорил их сероглазый предводитель, когда они увидели самих идущих от базара стрельцов. Его кожу давно огрубило и высушило горячее солнце бескрайних степей. Глубокие жёсткие морщины сбегали от носа к подбородку, будто скобы охватывая узкие губы. А за раннюю седину в усах к нему пристало заменившее имя прозвище Седой. — А Ворона продали, — добавил он, непонятно к кому обращаясь с глухим упрёком.