— Делай с камнем все, что тебе угодно, — глухо промолвил Хедли Дин, кладя его на стол. — Я полностью лишился как права на него, так и доли.
— Отлично, босс, — весело ответил Стюарт, пряча алмаз в карман брюк, — мы это обсудим по пути в Лондон. Если этот камушек не сможет вернуть тебя в твои «высокие сферы», ну, тогда он отправится на дно Атлантического океана; значит, и мне не видать дома с высокими стенами, балконами, флагштоками и прочими штучками. Все будет зависеть от этого алмаза раздора.
К рассказанному мной особо нечего добавить. За алмаз удалось выручить даже больше, чем ожидали, и теперь наши компаньоны — состоятельные люди, обитающие в тиши доброй старой Англии. Большой Билл построил дом своей мечты, являющийся неиссякаемым источником восхищения как для него самого, так и для всех соседей. Хедли Дин живет неподалеку, довольный обретенным покоем. Старые друзья часто встречаются и подолгу вспоминают былые годы и Африку, но можно смело утверждать, что ни один из них никогда ни единым словом не обмолвится о некогда случившемся с ними печальном недоразумении, к счастью, разрешившимся мирно и к полному обоюдному согласию.
ВЕТЕРАН
— Служил ли я, сэр? Так точно, сэр, — отчеканил сидевший напротив меня мужчина, одетый в старый потертый костюм. Он встал, вытянулся во фрунт и прикоснулся рукой к жалкому подобию шляпы. — Крымская кампания и Сипайское восстание, сэр.
— В каких войсках? — лениво спросил я.
— Королевская конная артиллерия. Спасибо, сэр, я пью горячий с сахаром. Было приятно встретить среди голых валлийских холмов хоть кого- то, нормально говорившего по — английски. Еще приятнее становилось оттого, что с этим кем-то можно было о чем-то поговорить. Последние десять миль я прошел через силу, в глубине души зарекаясь совершать пешие прогулки в одиночестве. Я дал себе слово в будущем никогда, ни при каких обстоятельствах не пересекать границу Уэльса. У меня сложилось столь нелицеприятное мнение о настоящих кельтах, их манерах, привычках, обычаях и более всего об их языке, что высказать его в приличном обществе представлялось решительно невозможным. Казалось, существом моей жизни стала резкая неприязнь, граничащая с ненавистью, ко всяким там Джонсам, Дэвисам, Моррисам и всем остальным великим уэльским родам. Однако теперь, когда я сидел в уютной маленькой таверне в Лангероде с бокалом горячего пунша на столе и с трубкой в зубах, жизнь и окружающие меня люди представлялись мне в розовом свете. Возможно, благодушное настроение, в котором я пребывал, а может быть, мужественное лицо и подтянутая мускулистая фигура моего визави стали причиной того, что я заговорил с потрепанным жизнью, одетым невесть во что человеком, сидевшим напротив.
— Что-то вид у вас не очень, да и выправка тоже, — заметил я.
— Все из-за этого, сэр, все из-за этого, — ответил он, стукнув ложечкой по бокалу. — Мне бы теперь полагалось семь шиллингов в день как отставному старшему сержанту, если б не это. Из-за этих рюмочек да стаканчиков я лишился всего — нашивок, хорошего жалованья и ветеранской пенсии. Они меня выжали, словно лимон, и выгнали со службы в сорок девять лет. Я дважды ранен — один раз в Крыму и один раз в Дели, и ничегошеньки за это не получил, а все потому, что не мог совладать с пьянством. Я вон вижу кисетик с табачком у вас… Благодарю, сэр, вы первый джентльмен, которого я встретил за много — много дней.
Севастополь? Боже правый, да я его знаю лучше, чем эту деревню. Вы, наверное, много о нем читали, а я вам все сейчас покажу наглядно. Каминная решетка — боевые порядки французов, а кочерга — русские траншеи. Напротив французов — Малахов курган, а напротив англичан — Большой Редан. Эта плевательница — Балаклавский залив. Между нами и русскими — овраги и всякие карьерные выработки, вон Сапун — гора, а вот тут — батарея из двадцати четырех орудий. Там-то я и прослужил всю войну. Теперь представляете, сэр?
— Более или менее, — с сомнением ответил я.
— Вначале неприятель удерживал овраги и выработки, они там здорово укрепились, отрыв везде траншеи и стрелковые окопчики. Нам это было как бельмо на глазу, русские нас постоянно изматывали. Не успеешь и носа высунуть, как тут же получишь пулю с той стороны. Наконец, наш генерал, которого все это довело до белого каления, приказал вырыть обходную траншею, так что мы оказались за сто метров от них и стали ждать ночи потемнее. И вот такая ночь настала, и мы без особого шума собрали отряд в пятьсот человек. По команде они ринулись к русским траншеям, взяли первую линию и начали колоть штыками всех, кто попадался. Наши не выстрелили ни разу, сэр, и все было сделано как можно тише. Русские сражались храбро, этого у них не отнять, и траншеи по несколько раз переходили из рук в руки, прежде чем мы все-таки выбили их оттуда. Они стояли до последнего и отступали очень медленно, так что нашим ребятам приходилось буквально выковыривать их из окопов. В ту ночь отличился тридцатый гренадерский полк. Там был один молодой лейтенант, имя сейчас уже не помню, но вот уж он был здоров так здоров. Лет девятнадцати, но ростом с вас, сэр, и куда покрепче. Говорят, что за всю войну он ни разу не вынул шпагу из ножен, а главным его оружием был орудийный банник, гибкий и прочный, с набалдашником размером с кокосовый орех. Страшное оружие в таких руках. Если кто шел на него с ружьем, то он сшибал противника с ног прежде, чем тот мог достать его штыком. Руки у него были длинные, да и сам он отличался ловкостью. Ребята из его роты рассказывали, что тогда в рукопашной он многих положил, двадцать только искалечил, а уж скольких убил, не знаю.