– Ты в Капитолий не поедешь! – сурово продолжает он, а его голос становится еще более жестким. Холодный взгляд красивых выразительных глаз цвета осеннего неба останавливается на уровне моей правой ключицы; я знаю, что он рассматривает: маленькую круглую брошь – золотой обруч, в центре которого изображена крохотная птичка – сойка-пересмешница. Целая семья могла бы несколько месяцев покупать на нее хлеб, и за это он ненавидит меня еще больше. Только вот она мамина, и она бы эту брошку не продала бы даже, если бы мы пошли по миру. Нашей семье эта вещица дорога как память. Мейсили Доннер, мамина любимая сестра, носила ее до самой смерти, пока капитолийские птицы-переродки не превратили ее лицо и тело в кровавое месиво своими острыми, как бритва коготками и клювами. Ее союзник, Хеймитч Эбернети, снял эту брошку с мертвого тела и вернул маме, которая почти два десятка лет не расставалась с ней не на минуту, а потом передала мне, считая, что я очень похожа на свою тетю. Мистер Эбернети в тот год стал Победителем, вторым Победителем из Дистрикта-12 за всю историю Голодных Игр. Правда, счастья эта победа ему не принесла. Он богат, имеет огромный дом, каждый год несколько месяцев проводит в Капитолии, одинок и вечно пьян. Большинство жителей двенадцатого его ненавидят: он ежегодно увозит в столицу юношу и девушку с 12 до 18 лет для участия в состязаниях на выживание, а привозит их в железных гробах часто уже через несколько дней после начала игр. Мама говорит, что он очень несчастлив. – Сколько раз впишут твое имя? Пять? Меня вписывали шесть раз, когда мне было двенадцать, – зло заканчивает он, а мое сердце сжимается от боли. Я знаю, сегодня его имя вписано сорок два раза, и в числе бумажек сегодняшней Жатвы оно будет абсолютным победителем.
– Она не виновата, Гейл! – доносится до меня девичий голос. Смелая и сильная Китнисс Эвердин никого не боится в этом мире. Она едва достает до его плеча, но смотрит в глаза внимательным и храбрым взглядом, от которого Гейл приходит в замешательство. Вот бы мне быть такой как она: решительной и выносливой!
– Да, не виновата. Но это все равно так.
Имя Китнисс записано двадцать раз, она, как и Гейл, кормит свою семью, и поэтому записывает свое имя в обмен на тессеры, чтобы на них получать зерно и масло. Четыре года назад ее отец, также как и мистер Хоторн, погиб в рудниках, а их дети были награждены медалью «За мужество». С миссис Эвердин тогда случилось что-то, подобное тому, что происходит с моей мамой, и, увы, травы и тут не смогли помочь. Китнисс тогда взяла на себя заботы о сестре и матери. Ей было всего двенадцать.
Теперь она совместно со своим другом занимается охотой, собирает грибы, ягоды и травы. Они всегда вместе. Китнисс и Гейл. Между ними существует особая связь: много лет они поддерживают друг друга и оберегают. Китнисс – моя подруга, по крайней мере, мне очень хочется, чтобы она была ею. Однако она очень молчалива и нелюдима, и часто держится особняком, лишь для Гейла делая исключение. Иногда мне хочется быть на ее месте, тогда бы, наверное, он бы не стал меня так обижать. Душа сжимается в комочек, а на глаза наворачиваются слезы. Он презирает меня, для него я виновата, потому что не голодаю, а вот он вряд ли. У Гейла мама, два брата и сестренка, он за всех несет ответственность. Иной раз мне хочется что-то сделать для них обоих, да только Китнисс никогда ничего не примет просто так, как и он, а мне остается только думать и мечтать о красивых глазах Гейла Хоторна…Но одна мысль сегодня перевешивает все остальные. Сорок два раза! А я ничем не могу помочь, и фальшивая улыбка больше не лезет на мое лицо.
– Удачи тебе, Китнисс! – говорю я и протягиваю деньги.
– И тебе тоже, – отвечает она. Гейл выходит за дверь первым, и я шепчу ему в спину. – Лишь бы все твои бумажки были на дне, и Эффи Бряк не досталась ни одна.
Мама. Я невольно вспоминаю о ней, когда вижу держащуюся за перила и медленно спускающуюся со второго этажа Мэри.
‒ Как она?
‒ Я дала ей лекарство.
Быстро поднимаюсь по лестнице и осторожно, чтобы не издавать лишнего шума, открываю тяжелую дверь. Ее глаза закрыты, грудь мерно поднимается от неровного дыхания, худые руки сжаты в кулаки: боль еще не прошла.
‒ Доброе утро, мама! ‒ улыбаюсь я, присаживаясь на краешек кровати.
– Мадж, ‒ хрипло произносит она. ‒ Какая же ты у нас красивая! Одевайся так почаще, и брошка тебе к лицу.
– Хорошо, – соглашаюсь я, чтобы лишний раз ее не расстраивать, хотя серое школьное платье меня бы вполне устроило и сегодня. Я читаю ей «Джейн Эйр», а она изо всех сил старается слушать, но через час все равно прогоняет меня прочь, желая остаться со своей болью наедине.
Я спускаюсь на кухню и еще некоторое время помогаю Мэри перебирать землянику, принесенную Китнисс и Гейлом для папы, и готовить ужин.
– Ты испачкаешь платье, – качает головой старушка и заставляет меня надеть фартук. Я люблю Мэри: она добрая и всегда что-нибудь рассказывает. Детей у нее уже давно нет. Двое старших сыновей погибли на играх, а у младшего крошились кости от недоедания. Он умер в четырнадцать. Сегодня Мэри поет песню, и ее голос особенно печален, видимо, она вновь переживает смерти своих сыновей. ‒ Пора идти, доченька, ‒ шепчет она в час дня и ласково гладит по голове. В последнее время она часто меня так называет, да и я давно отношусь к ней, как к родной. Она много лет работает в нашем доме еще с тех пор, как я была маленькой, а в последние четыре года полностью посвящает себя мне, папе и маме.
‒ Пора, ‒ отвечаю я и сжимаю ее морщинистую руку.
Жатва проходит на площади перед Дворцом Правосудия: в нашем дистрикте она является самым красивым местом, но сегодняшний день все портит. Толпы детей и взрослых ждут своей очереди, чтобы обозначить свою явку: не пришедшие будут строго наказаны. Мама идти не может, а папа уже давно на сцене, занимает один из трех стульев, которые предназначены для «ведущих сегодняшнего мероприятия»: его, мисс Бряк и мистера Эбернети. Сегодня отца вызвали даже раньше, чем обычно, именно поэтому мне пришлось расплатиться за принесенные ягоды.
Духота и толкучка сводят с ума и заставляют нервничать и бояться еще больше, я ставлю свою подпись и резко разворачиваюсь, буквально влепляясь в невысокого коренастого парня с пепельными волосами и пронзительно чистыми глазами небесной синевы, даже в такой жуткий день добродушная улыбка не сходит с его лица.
‒ Осторожнее, Мадж, ‒ приветливо говорит он. ‒ Сегодня много малышей, не задави кого-нибудь.
‒ Удачи тебе, Пит, ‒ шепчу я и быстро киваю.
‒ Удачи, ‒ отвечает он и уходит к своей группе, старательно выискивая кого-то в толпе глазами. Я знаю, что он ищет Китнисс. Он так на нее смотрит. Если бы Гейл хоть раз взглянул на меня также. А Китнисс некогда, она и не замечает Пита.
Я тихо бреду к своей колонне и на прощание улыбаюсь Мэри, которая, слегка прихрамывая, направляется к толпе взрослых, стоящих по периметру. Двенадцатилетние стоят позади старших, среди них я узнаю младшую сестренку Китнисс. Прим. Маленькая, светловолосая и дрожащая. Она боится, как и я, как все, стоящие на площади, а принаряженная в красивое голубое платье Китнисс, с которой я разделена двумя рядами ребят из Шлака, все время вертит головой, посылая Прим ободряющие взгляды. Имя девочки записано только один раз, она почти в безопасности, в отличие от старшей сестры. Хоть бы удача не оставила их обеих и меня…
В следующую секунду папа начинает рассказ о Темных временах, о восстании тринадцати дистриктов, которые проиграли войну с Капитолием и о создании Голодных Игр, которые стали средством устрашения бунтовщиков. Я закрываю глаза, не желая это слушать. Быстрее бы все закончилось.