– А потом деру из города, – продолжил Сумеречный: – В двух днях пути есть другой город, там легче затеряться.
Сварт согласно кивнул, потянувшись к маске из мешковины.
Виселицы петельным приговором качались на ветру. Много ж видели они, сколочены давно. Лишь только петли были свежи. Пираты попадались здесь нечасто.
Виселицы вскидывали жадные веревки, светлея вместе с рассветом, что нагонял людей на площадь. Сумеречный Эльф наблюдал за ними и представлял, как петля стягивается на его шее. Петля времени и проклятья. А вокруг бесновался в предвкушении недалекий народ.
Здание тюрьмы и администрации местной стражи располагалось прямо в центре города, точно служа его главным украшением, расписанное облетевшей красной гризайлью. Так и люди облетали старой штукатуркой.
Вскоре тюремщики вывели двоих из этого здания, из него, из этого безвкусного склепа всех надежд. Нелепого, потому что смерть надежды всегда нелепа. Смерть тела – через раз. Впрочем, у нее ни стыда, ни вкуса нет и не может быть.
Осужденные шли неохотно, на головы им уже напялили грубые мешки, как будто не хотели, чтобы толпа видела лиц полноватого, очевидно, немолодого мужчины в порванном камзоле и тощей хрупкой девушки.
Поймали кого-то незначительного и явно не получили за их головы большую награду. Но если уж кто-то назывался пиратом – полезай в петлю. Для оправдания вечно не хватает и сотен документов, а для обвинения достаточно неосторожного слова. Предательства, доноса, чьей-то выгоды…
Люди вслепую шли на казнь, другие их вели, третьи смотрели. Почему так? Те, что шли, не вырываясь. Боялись, что станет хуже? Те, что вели, так ненавидели, что готовы были сделать еще больнее? А те, что смотрели с интересом, причитали о своих повседневных делах. И легко все-таки исключить кого-то из определения человека. И сделать казнь развлечением.
Сварт хладнокровно оценивал, кто как двигается, куда направляется толпа, как перемещаются стражи, сколько их и с какой стороны лучше заходить. Все верно. Верно. Мозг пирата работал, как отлаженный беспощадный механизм. И только одна деталь в нем грозила вскоре сломаться. Но Сварт об этом не знал. Да и не следовало в это утро ему задумываться. Здесь разворачивалась другая игра, иная драма.
Сумеречный Эльф, вытянув шею, глядел напряженно на осужденных. Глаза его охватывали толпу на площади, виселицы, приговоренных и пугливое пятно раскрывшегося синевой неба, отделенного от полета неподвижной черной птицы, перевернутой в вышине.
Черная птица застыла в небе. Черная птица пропащих судеб. А мысли его, казалось, слились с этой птицей в отделенности и слитности со всем и каждым.
«Никто не хотел умирать, ни один человек. Никогда. Но все-таки она приходит, смерть. И с этим можно мириться, можно протестовать, можно искать вечность, можно паниковать от пустоты… Но это напрасно, с ней ничего не поделать. Возможно, я так спокойно, хоть и скорбно, реагирую на присутствие смерти в этом мире, потому что не знаю своего предела и верую, что он еще не скоро, а возможно, потому что уже давным-давно умер и оказался случайно среди людей с какой-то недостижимой мне целью. И эта версия кажется мне более правдоподобной, но менее логичной, исходя из законов внеземных».
Казнь начиналась, не били барабаны, все было как-то торопливо и нелепо. Никакого зрелища не стоили пойманные пираты, а толпа требовала зрелищ. Толпа… Каждый, выходя из нее, вновь оказывался сам собой, вновь не мог отделаться от мыслей о своей человеческой жизни. И в одиночестве не радовался бы чужим смертям. И они не ведали и боялись своего исхода.
Зато могли устанавливать его для пойманных пиратов, как будто так получая власть над смертью, над неопределенностью. Если бы на самом деле так! Иллюзия крепла в недрах суматошной толпы. Власть над чужой смертью – как будто власть над своей.
Возможно, по этой же причине Сварту нравилось убивать. И не только ему. Мнимая власть над смертью и игра с судьбой так притягательны. Они дают утешающую иллюзию бессмертия. Пройти по лезвию и остаться целым, взглянуть в пропасть и не упасть – смерть перестает казаться реальностью. Вот только рано или поздно… Поздно или рано.
Толпа обрела ощущение мнимого бессмертия, когда спотыкавшихся от страха заключенных довели до эшафота, накинули петли на шеи и начали затягивать. Казалось, медленно, хоть до удушья резко. Мысли их путались, они не видели даже, где они. Не видели, лишь слышали толпу, ее гомон без слов, точно язык и слова покинули людей. Тогда что же осталось человеческого?
Зачитывали приговор одутловатому старику, обвиняли в воровстве, мошенничестве и, конечно, в пиратстве.
Для дрожащей тощей девчонки не нашлось никаких обвинений, кроме последнего, ни одной расшифровки к нему, но именно оно предполагало смерть. Пиратство.
С полноватого мужчины содрали камзол, по его рукам катился градом холодный пот. Он боялся, боялся так сильно, что не мог твердо устоять на ногах.
Сумеречный встряхнул головой, натягивая поспешно маску из мешковины, шепнул Сварту:
– Ты заходи справа, ты же быстрый. А я пойду слева и отвлеку охрану. На счет «три» веревки оборвутся, ты должен успеть перерубить их до того, как они натянутся.
Сварт, озираясь на стражу, примерял, как удобнее взять нож, который был дешевой смесью боевого, охотничьего и кухонного. На это оружие ставку делать не приходилось.
Со стороны Сварта послышался недовольный ответ из-под маски, хладнокровный, беспощадный к человеческой жизни:
– Мне не нравится этот тон долженствования.
– Удачи, – только улыбнулся Эльф из-под своей мешковины.
Глава 15.
Зачитывали последние пункты обвинения, палач готовился нажать рычаг. А двое подозрительных людей скользили среди толпы, сдвигая неслышно людей. И Сумеречный Эльф впитывал мысли осужденных.
Приговоренная девушка стояла на помосте, она только примерно угадывала, куда ее ведут. До нее доносился гул толпы. И, наверное, никогда не ощущала большего одиночества и беззащитности в сравнении с этим огромным миром. Сквозь духоту мешковины, из-за которой едва не теряла сознание, чувствовала легкие прикосновения ветра.
Ветер так свободен, утренний ветер так чист, хоть в городе его заражала угольная пыль сотен труб. Но он летел дальше. А она стояла на деревянном помосте босым ногами. И никто не мог прийти на помощь.
Она не знала, за что люди так жестоки с ней. Грубые руки вели к эшафоту, но это уже прошло. Теперь лишь веревки сдавливали запястья, а потом резким движением затянулась петля на шее.
Она не слышала обвинений, только ощущала, как близко подкралась смерть. Казалось, встала за спиной и глядела неподвижно. Осужденная даже попыталась слегка повернуть голову под мешковиной. По щекам ее бежали слезы, тело боялось больше, чем душа, которая уже готовилась к странствиям и суду, что вернее суда людей.
Вот только разум и тело не хотели умирать, бунтовали страхом, боялись боли, но не того, что дальше. Дальше – не их забота. Дальше даже не страшно!
Быть может, на том берегу жизни она бы снова встретилась с любимыми родителями. Мама угостила бы плюшками с творогом, отец потрепал бы по рыжим волосам. Как в детстве. Да, все, как в детстве. Они бы сели за стол и долго смеялись, а потом вышли бы на лодке удить рыбу. В облаках.
Скоро, уже скоро встреча. По ту сторону жизни… И осужденная почти улыбнулась сквозь слезы.
Толпа ревела, переговаривалась, в толпе тоже были люди. Но ни капли сострадания. Становилось трудно дышать, ноги подкашивались от бессильного ужаса. О, как она вырывалась, когда ее ловили, когда вели в темницу! Но вот не случилось даже суда, объявили пиратом и повелели умертвить.
Ведь легче всего уничтожать тех, кто слабее, кто причиняет меньше всего вреда. Тех, кто «совершенен» в своем зле, не поймать, только ненавидеть. И ненависть вымещалась на таких, как она.