Выбрать главу
* * *

«Спи спокойно, дорогой товарищ, свято место пусто не бывает. На оставленное капище, встанут тысячи борцов, твоих верных последователей и послушных учеников!

Организм, изношенный служением народу, не выдержал сексуальных перегрузок. В результате обширный инфаркт миокарда.

Вечная тебе память, дорогой товарищ… Нет… Дорогой, господин-товарищ!»

ГЛАВА 70

Алексеев-старший, несмотря на газетный титул — предприимчивого человека, дальновидного финансиста и банковского магната, на поверку оказался полным дураком.

Ну, сами посудите, не дурак ли?

В один из солнечных дней пришли к нему, с протянутой рукой добрые люди и, Христа ради, попросили денег на президентские выборы. Чтобы минимизировать боль утраты, по сути с небольшими деньгами, даже назвали его, скромнягу, самым достойным из всех достойных.

Он же, утратив последние крохи здравого смысла, послал просителей «без галстуков» подальше, а куда, говорить невелено, да и бессмысленно из-за подписки о неразглашении гостайны. Ребята оказались понятливые. Поулыбались, пожелали грубому банкиру дальнейших успехов и процветания в спокойных, камерных условиях и что-то оживленно обсуждая, спокойно удалились.

Когда с берегов кремлевской речки, задули долгожданные ветры перемен, Алексеев со всей своей фальшивой позолотой и непомерно раздутым авторитетом, оказался в тюремном каземате. Ему припомнили все прошлые грехи и еще больше накрутили нынешних. Главным было обвинение в подготовке и организации военного переворота, его финансирование и планирование.

В условиях изолированного помещения и низкокалорийной диеты, пришлось вспоминать, не только науку выживать в спокойных условиях ограниченного пространства, но и такую хитрую подробность, как: сколько, чисто конкретно, спичечных коробков чайной заварки, необходимо всыпать в пол-литровую кружку воды, чтобы сварить для безграмотного пахана приличный чифирь?

* * *

Что и говорить. От такого крутого поворота судьбы, сейчас Константин Петрович Алексеев ел суп с фрикадельками в Грановитых палатах, Института судебной психиатрии им. Сербского.

Он с удовольствием втягивал в себя макароны, ловил колечки моркови и пытался пальцем подцепить нити укропа. Потом, подняв голову, как будто вспомнив что-то, вскочил, побежал, забился в угол и зашептал оттуда: «Не я их ем. Они меня изнутри поедают. Они живые. У них моторчики». После этого, у него изо рта очень живописно, стала выползать толстая макаронина.

Грубые у нас люди. Никто не стал его утешать, успокаивать.

Наоборот.

Оставшиеся за столом, без удивления, почти хором поинтересовались у озаренного приступом: «Так ты, что? Доедать не собираешься?»

Не дожидаясь ответа, плотоядно щерясь, стали тянуться к его лохани. При этом, слабых отпихивали локтями, более сильных больно кусали, а дорвавшиеся до халявы, торопились заглотить не пережевывая оставшуюся алексеевскую еду.

На внезапно заболевшего коллегу по застолью, этот набросок с натуры подействовал лучше любого транквилизатора.

Взлохматив под очками брови, он, расшвыривая вокруг себя стулья с сидящим на них народом, вновь оседлал свое «трон» и быстро дохлебал, что там еще осталось. Торопился и давился, бормоча себе под нос: «Во, гады! Не дадут спокойно, психически поболеть, голодным оставят».

В этот момент, то ли показалось, то ли в самом деле, кто-то обронил скупую, мужскую слезу. Ее громкое, нравственное падение в пустую тарелку, подействовало на всех отрезвляюще, но изменить свое отношение к курсу лечебного голодание, не заставило.

Совет да любовь вам, симулянты вы наши, неполноценные.

* * *

Рядом с Алексеевым, на роскошных, больничных стульях, сузив лбы и наморщив нос, хлебали местное варево и другие персонажи настоящего водевильчика. Например, Петр Петрович Петух, чудом оставшийся в живых после губернаторской вольницы. Здесь же находился и схваченный за руку, за переход улицы в неположенном месте старший сын Алексеева Егор.

И поделом. Никому не позволено, так беззастенчиво топтать Правила дорожного движения. Прокуратура, в свойственной ей манере (повод хоть и плевый, но уж какой есть) решительно и бесповоротно, пресекла действия нарушителя, назначив для него меру пресечения — нахождение под стражей. Егор только головкой затряс, разрыдался и только потом выругался: «Хоть на этом, суки подколодные, подловили. Поздравляю! Тра-та-та-та-та!»

Еще были люди помельче, но все на стационарном обследовании с отрезвляющим запахом хлорки и скверной сиротской пищи.

Майора Азовкина ищут всем миром. Его назначили главной сволочью и неуловимым террористом. А он, словно провалился сквозь землю, как будто его и не было на этом свете.

Если работодатели его еще не закопали, он может опять, в любой момент вынырнуть на поверхность. Как стало ясно из вышеописаного повествования, специалисты его профиля всегда нужны.

Для оставшихся на свободе хочется напомнить, остается недописанной «Песня о нибелунгах». Слова, конечно есть, но не помешает и хорошая мелодия, за что выйдет неплохой приварок к куску хлеба. Поэтому пять-шесть лет упорного, кропотливого труда в изолированных условиях и можно будет праздновать творческую победу.

ГЛАВА 71

Напряжение, вместе со скукой нарастало. Из-за отсутствия взаимопонимания, все обоюдные действия пробуждали лень, зевоту и злобную апатию.

Харатьян, чтобы избежать скуки и хандры, пробовал меня даже бить. И все только для того, чтобы разнообразить и расширить литературные горизонта настоящего произведения. Ну и конечно, с целью моего чистосердечного признания.

На его попытки применения грубой силы, к моему изнеженному организму я, резонно и без обиды заметил:

- Слышь, животное! Деда не тронь, а если коснешься моего породистого лица, вообще ничего не скажу, хоть режь, хоть пытай, — после таких слов, я презрительно повернулся к нему своим юлианским профилем. — А убьешь, бубновый интерес тебе с бардадымом будет, а не то, что ты ищейка ищешь, вынюхиваешь…

И такая решимость, и такой уверенный «хевиметал» зазвучал в моем голосе, что он яростно и безвольно опустил руки, сжав свои подлые кулаки. Я же продолжал, каркать:

- Харатьян, ищи другие методы разговора с невинноподозреваемым, — он сделал такой рассеянный вид, как будто то, о чем я говорю, его не касается. Видя его тактические маневры, я умышленно перехожу на крик. — Времена сейчас на дворе изменились… Демократию, говорю, объявили с позавчерашнего дня. Слышь, Харатьян, отменили-то полицейское государство… С его слежкой за своими гражданами и преследованием инакомыслящих… Давай распрямляй извилину и начинай ширше и гибчей смотреть на решение поставленных перед тобой задач…

В дедовском палисаднике, после моего пламенного крика, все маковые головки, от удивления попадали вниз, оставив старика без источника будущих наслаждений.

Каркал, каркал и накаркал.

* * *

Харатьян, как-то уж совсем лениво.

Нет, правильнее сказать неестественно лениво и картинно, достал свой револьвер и у меня на глазах, как бы в шутку, застрелил полковника Курдупеля.

Вот так просто, достал ствол (у меня сложилось полное впечатление, что он решил проверить, все ли патроны на месте) приставил к седой, чекистской голове и ни слова не говоря, нажал на курок.

Выстрел ударил по ушам пастушьим бичом… Я было дернулся отомстить, применить на практике древний принцип — око за око, зуб за зуб… Подскочил резво, словно шилом в задницу укололи, однако, в глаз мне уперся зрачок еще дымящегося пистолета. Шкурные интересы и воспоминания о краткости земного бытия, скоренько усадили меня обратно на скамейку.

Он же дурак, Харатьян-то. А дурак с пистолетом, гораздо опаснее дурака без него.

Н-да… Сказал я все правильно, но себя успокоить не удалось.

Ни черта себе. Это что же, шутки закончились? На глазах такого свидетеля, как я. Просто так, за здорово живешь, полковников не убивают.