Широкое курносое лицо Антипы исказилось, словно от боли. Зажав в кулак рыжую бороду, он повторил:
— Коня бы завести да свою полоску... В лес бы даже ушел, чтобы никого не видать.
— Мне этого не надобно, — твердо сказал Ванюшка. — С народом я жить собираюсь.
— Выкатывайся тогда от меня к своему народу.
— Будет уж тебе, отец, — заступилась за сына Аксинья.
— Не лезь не в свое дело! — прикрикнул Антипа. — Я для кого хлопочу, силушку не жалею? А он куда гнет? Со смутьянами заодно сложа руки сидеть будет? Пусть и живет с ними!
До самого ухода отец бушевал и проклинал сына, но тот остался все таким же неподатливым.
Ударив его на прощанье кулаком, Антипа ушел на завод один. А когда вернулся с работы, сына уже не застал. Иван ушел из дома, чтобы никогда сюда больше не возвращаться.
Тимоша за последние два года заметно вытянулся, стал шире в плечах. Говорил он теперь баском и часто щупал подбородок, на котором появился пушок.
— Ой, Тимушка, какая бородища у тебя выросла! — восклицала Катя, оглядывая мужа влюбленными глазами.
— Что ж, пора уже и бороде быть, — степенно отвечал Тимофей, и в его голосе были заметны нотки с трудом скрываемой радости.
—Ну прямо как у козла, — смеялась Катя. — Козелок, подойди-ка ко мне!
Тимофей смущался, хмурился, но через минуту обнимал жену и смеялся вместе с ней.
Жили Елагины в согласии и ладу.
Глядя на молодых, давших ему приют, Василий Костров говорил:
— Эх, ребята, ребята, до чего же вы хорошие! Смотришь на вас, и душа радуется. Дождусь ли я, когда мой Иван так жить будет?.. Хорошая жена у тебя, Тимоха.
Катя смущалась, слушая похвалы. Иной раз, вспыхнув, отвертывалась, а чаще убегала в сени или во двор.
— Вишь, не к месту слово пришлось, — усмехаясь, замечал Василий. — Сам знаю, чужой в избе — хозяевам тягота. По весне себе берлогу подыщу, стеснять не стану.
— Что ты, дядя Василий! — возмущался Тимоша. — Какое нам стеснение? Вроде как отец у нас живет.
— Нет, Тимоха, ты уже помолчи, — останавливал Василий. — Не маленький, сам понимаю. Пора и честь знать.
Костров поднимался с лавки, не спеша надевал картуз и направлялся к двери.
— Опять уходишь? Куда ты зачастил, дядя Василий? — спросил однажды Тимоша, которого начали удивлять частые исчезновения Кострова.
— К дружкам надо заглянуть, — уклоняясь от прямого ответа, говорил Василий.
— Дружков-то далеко завел. На Светлой Поляне тебя видели.
— На Светлой?.. Кто тебе говорил-то?
— Не упомню. Подивился я, зачем бы в такую даль дяде Василию таскаться. И хоть бы веселый приходил, а то — ни в одном глазу. Теперь, похоже, совсем не пьешь?
— Отпил свое. Кто же меня видел на станции? Без винища теперь все кипит в душе. Поглядишь так вот, подумаешь обо всем — и готов, кажись, гору своими руками разметать.
— Уж лучше бы ты пил, чем так растравлять себя, — подумал вслух Тимоша.
— Нельзя. Когда разум теряешь — это им на руку.
Тимоша посмотрел с удивлением на Кострова и чистосердечно признался:
— Кому это? Не пойму.
— Хозяевам. Они нашего брата со всех сторон зажали. Одно слово: кровососы!
— Кто же дружки-то у тебя теперь? — не утерпев, спросил Тимоша.
— Хорошие ребята.
— Доведут ли до добра?
— Доведут! Помогут всем дойти! — отозвался Василий.
Третью неделю продолжалась забастовка. Рабочие не уступали хозяину. Он попытался сломить их: отменил кредит в заводской лавке. Ущерба бастующим его распоряжение не причинило. Корнилов мог и дальше держать на полках свою заваль, а его рабочим открыло кредит в своем магазине на станции Светлая Поляна железнодорожное общество потребителей. От поселка до Светлой Поляны было тридцать верст, но с расстоянием никто не считался, люди были благодарны рабочим чугунки, которые выручали в трудную минуту своего брата-мастерового.
Завод стоял. Выгодный заказ, полученный Василием Алексеевичем с большим трудом, не выполнялся: хрустальные люстры для дворца эмира бухарского не делали. Брат попытался еще раз повлиять на Георгия, но тот оставался непреклонен. Никаких переговоров с бастующими он вести не желал. Больше того, раздраженный их неуступчивостью, Георгий отправил в губернию депешу с просьбой прислать в поселок казаков или солдат для прекращения беспорядков, которые могут возникнуть.
Василий тоже дал телеграмму, но не в губернию, а в Петербург.
Губернатор, к которому попала депеша хозяина Знаменского завода, был озабочен поджогами имений и крестьянскими волнениями, перекидывавшимися из уезда в уезд, из села в село. По распоряжению губернатора на завод отправили сотню казаков.
Их появление в Знаменском ознаменовалось разгромом трактира у калил, дракой и шумной стрельбой. После этой неспокойной ночи Георгий Алексеевич пригласил к себе казачьего есаула, побеседовал с глазу на глаз и предложил разместить шумное воинство на хуторе Фаянсовом, в двух верстах от поселка.
— Я, конечно, понимаю, что наши храбрые казаки всегда отличались несдержанностью.
— Будет исполнено! — сказал есаул, украдкой ощупывая в кармане плотный пакет, полученный от Корнилова. Есаул был уверен, что этот тощий сквалыга положил в конверт вряд ли больше двух четвертных билетов. Но вытянутый из конверта банковский билет показался очень широким и длинным. «Неужели «катеньку» пожертвовал?» — радостно подумал есаул. Лихо козырнув, он горячо заверил, что никаких беспокойств от казаков Георгию Алексеевичу не будет. Вечером казаки переехали на хутор.
Концы тесин подгнили. С завалины давно уже осыпалась земля. Глядя на завалину, покачнулись резные столбы, и крыша над сенями осела набок.
По ночам, прислушиваясь к шороху осыпающейся земли, Федор Кириллин думал, что ему пора бы заняться своим домом. Все надо было чинить.
Но когда бы дошли еще руки — неизвестно, если бы не началась забастовка. Развязавшись с заводом, Кириллин окончательно решил заняться починкой жилья.
Вместе со старшим сыном Михаилом, смышленым и деловитым для своих десяти лет, Федор Александрович начал разбирать завалину. Трехлетний кудрявый Саня вертелся около отца и старшего брата, таращил удивленно голубые глазенки и растерянно бормотал:
— Зачем ломают, зачем?..
Не выдержав томящей сердце неизвестности, он спросил, готовясь заплакать:
— А где же жить будем, когда домик сломается?
— В лесу! — пошутил Михаил, вытирая со лба пот.
— Не хочу в лесу, — баском заревел Саша. — Там волки...
— Чего ты дразнишь-то? Связался, — укоризненно сказал отец. — Отгребай-ка землю. Не плачь, Санек. К волкам не пойдем. Здесь будем жить.
Погладив ладонью голову малыша, прижавшегося к нему, Федор Александрович с любовью посмотрел на Михаила, проворно работавшего лопатой, и невольно подумал: «Помощник растет. Еще один мастер в кириллинском роду прибавился».
— Папаня, гляди-ка, — сказал Миша и стукнул лопатой в нижние бревна сруба. Из них посыпалась желтоватая труха.
— Эх, Михайло, дело-то дрянь! — встревожился Кириллин. — Тут, брат, нам с тобой не управиться: два венца, кажется, менять надо.
Присев на корточки, Федор Александрович поковырял трухлявые бревна и, качая головой, подтвердил:
— Вдвоем нам никак не управиться.
— Может, к Тимофею сбегать? — предложил Миша.
— А какой толк от Тимофея? Нам плотника надо.
— У него квартирант плотник.
Бросив лопату, Михаил помчался под гору к плотине.
— Больше не будешь ломать? — с надеждой спросил Саня, садясь на крыльце рядом с отцом.
— Не буду, сынок! — засмеявшись, ответил Кириллин. Он крепко прижал к себе сына и весело прибавил: — Теперь замерзнешь, таракашенька, в холодной избе.
— А я под тулуп спрячусь, — сказал Саня, прижимаясь щекой к отцовской руке.