Пригнувшись, перебежали через двор. Перед тем как подняться на крыльцо, сняли сапоги – топот сейчас был ни к чему.
Люди у надворного советника были отборные. Золото, а не люди. Объяснять таким ничего не нужно – довольно жестов.
Щелкнул пальцами Саплюкину, и тот вмиг согнулся над замком. Пошебуршал отмычечкой, где надо капнул маслицем. Минуты не прошло – дверь бесшумно приоткрылась.
Мыльников вошел в темную прихожую первым, держа наготове удобнейшую штукенцию – каучуковую палицу со свинцовым сердечником. Япошку надо было брать живьем, чтоб после Фандорин не разгноился.
Щелкнув кнопочкой потайного фонарика, Евстратий Павлович нащупал лучом три белых двери: одну впереди, одну слева, одну справа.
Показал пальцем: ты прямо, ты сюда, ты туда, только тс-с-с.
Сам остался в прихожей с Лепиньшем и Саплюкиным, готовый ринуться в ту дверь, из-за которой раздастся условный сигнал: мышиный писк.
Стояли, сжавшись от напряжения, ждали.
Прошла минута, другая, третья, пятая.
Из квартиры доносились неясные ночные шорохи, где-то за стенкой завывал граммофон. Часы затеяли бить полночь – так неожиданно и громко, что у Мыльникова чуть сердце не выскочило.
Что они там возятся? Минутное дело – заглянуть, повертеть башкой. Под землю, что ли, провалились?
Надворный советник вдруг почувствовал, что больше не испытывает охотничьего азарта. И разгоряченности как не бывало – наоборот, по коже пробежали противные ледяные мурашки. Проклятые нервы. Вот возьму японца – и на минеральные воды, лечиться, пообещал себе Евстратий Павлович.
Махнул филерам, чтоб не трогались с места, осторожненько сунул нос в левую дверь.
Там было совсем тихо. И пусто, как убедился Мыльников, посветив фонариком. Значит, должен быть проход в соседнее помещение.
Беззвучно ступая по паркету, вышел на середину комнаты.
Что за черт! Стол, кресла. Окно. На противоположной от окна стене зеркало. Другой двери нет – и Мандрыкина нет.
Хотел перекреститься, но помешала зажатая в руке палица.
Чувствуя, как на лбу выступает холодный пот, Евстратий Павлович вернулся в прихожую.
– Ну что? – одними губами спросил Саплюкин.
Надворный советник от него только отмахнулся. Заглянул в комнату, что справа.
Она была точь-в-точь такая же, как левая – и мебель, и зеркало, и окно.
Ни души, пусто!
Мыльников встал на карачки, посветил под стол, хотя предположить, что филер вздумал играть в прятки, было невозможно.
В прихожую Евстратий Павлович вывалился, бормоча: «Господи, владычица небесная».
Оттолкнул агентов, бросился в дверь, что располагалась спереди, – уже не с палицей, а с револьвером.
Это была спальня. В углу умывальник, за шторой – ванная с унитазом и еще какой-то фаянсовой посудиной, ввинченной в пол.
Никого! Из окна на Мыльникова глумливо косилась щербатая луна.
Он погрозил ей револьвером и с грохотом принялся распахивать шкафы. Заглянул под кровать, даже под ванну.
Японец пропал. И прихватил с собой трех лучших мыльниковских филеров.
Евстратий Павлович испугался, не случилось ли с ним затмение рассудка. Истерически закричал:
– Саплюкин! Лепиньш!
Когда агенты не отозвались, бросился в прихожую сам.
Только и там уже никого не было.
– Господи Исусе! – воззвал надворный советник, роняя револьвер и широко крестясь. – Рассей чары беса японского!
Когда трижды сотворенное крестное знамение не помогло, Евстратий Павлович окончательно понял, что Японский Бог сильнее русского, и повалился перед Его Косоглазием на коленки.
Уткнулся лбом в пол и пополз к выходу, громко подвывая «банзай, банзай, банзай».
Слог последний, самый протяжный
Как он мог не узнать ее сразу! То есть, конечно, устал, томился скукой, с нетерпением ждал, когда можно будет уйти. И она, разумеется, выглядела совсем по-другому: тогда, на рассвете, у взорванного моста, была бледной, изможденной, в мокром и запачканном платье, а тут вся светилась нежной, ухоженной красотой, опять же затуманивавшая черты вуаль. Но все же, хорош сыщик!
Лишь когда она сама подошла и сказала про мост, Эраста Петровича будто громом ударило: узнал, вспомнил ее показания, повлекшие за собой роковую, постыдную ошибку, а главное – вспомнил ее спутника.
Там, у склада на станции «Москва-Товарная», увидев в бинокль получателя мелинита, Фандорин сразу понял, что где-то видел его прежде, однако, спутанный японскостью лица, повернул не в ту сторону – вообразил, будто шпион похож на кого-то из давних, еще японской поры, знакомых. А все было гораздо проще! Этого человека, одетого в грязную штабс-капитанскую форму, он видел у места катастрофы.