Лег Василий Александрович за полночь и устроил себе царский отдых, какого не имел уже давно – проспал целых четыре часа, вдвое против обычного.
СЛОГ ВТОРОЙ,
В КОТОРОМ МАСА НАРУШАЕТ НЕЙТРАЛИТЕТ
Пассажир из шестого купе не разочаровал Эраста Петровича. Напротив, версия выглядела чем дальше, тем перспективней.
На станции Фандорин отыскал возницу, который увез торопливого субъекта с берега Ломжи. Показания хорошенькой дамы подтвердились – крестьянин сказал, что немец и в самом деле отвалил сотню.
– Почему немец? – спросил инженер.
Возница удивился:
– Да нешто наш кинет сотню, когда тут красная цена пятиалтынный? – Подумав, добавил. – И говор у него чудной.
– Какой именно «чудной»? – допытывался Эраст Петрович, но туземец объяснить этого не сумел.
Гораздо труднее было установить, куда брюнет отправился далее. Начальник станции отговаривался незнанием, дежурный блеял и не смотрел в глаза, местный жандарм стоял по стойке «смирно» и прикидывался стоеросовой дубиной. Тогда, опять-таки вспомнив о словах бесценной свидетельницы, инженер спросил в лоб, где маневровый паровоз.
Жандарм моментально покрылся крупными каплями пота, дежурный побледнел, а начальник покраснел.
Выяснилось, что паровоз, вопреки правилам и инструкциям, на всех парах укатил брюнета вдогонку за пассажирским поездом, шедшим на час раньше курьерского. Сумасшедший брюнет (относительно его национальности мнения свидетелей расходились: начальник станции счел его французом, дежурный поляком, а жандарм «жидком») совал направо и налево такие деньжищи, что устоять было невозможно.
Сомнений больше не оставалось: именно этот человек и нужен Фандорину.
Поезд, за которым погнался интересный пассажир, прибывал в Москву без четверти десять, так что времени оставалось в обрез.
Инженер дал телеграмму московскому представителю управления, а по совместительству начальнику Волоколамского участка подполковнику Данилову: встретить подозреваемого (следовало подробное описание) на вокзале; ни в коем случае не задерживать, а приставить самых толковых агентов в штатском и организовать слежку; более ничего не предпринимать до прибытия Эраста Петровича.
Движение по Николаевской дороге в связи с крушением остановилось, в петербургскую сторону выстроилась длинная очередь из пассажирских и грузовых составов, но в московском направлении дорога была чиста. Фандорин затребовал новейший пятиосный «компаунд» и, сопровождаемый верным камердинером, понесся на восток со скоростью восемьдесят верст в час.
Последний раз Эраст Петрович был в родном городе пять лет назад, – втайне от всех, под вымышленным именем. Высшая московская власть недолюбливала отставного статского советника, причем до такой степени, что даже самое короткое пребывание во второй столице могло закончиться для него очень неприятным образом.
После того как Фандорин, пусть без соблюдения формальностей, но все же вернулся на государственную службу, ситуация сложилась престранная: облеченный доверием правительства и наделенный широчайшими полномочиями инженер в московской губернии продолжал считаться персоной нон грата и в своих поездках старался не заезжать далее станции Бологое.
Но вскоре после нового года случилось происшествие, положившее конец этому многолетнему изгнанию, и если Эраст Петрович до сих пор не выбрался в родные палестины, то лишь по чрезвычайной загруженности работой.
Стоя рядом с машинистом и рассеянно глядя в жарко пылающую топку, Фандорин думал о предстоящем свидании с городом своей молодости и о событии, благодаря которому эта встреча стала возможной.
Событие было громкое – не только в переносном, но и в буквальном смысле. Московского генерал-губернатора, заклятого фандоринского недоброжелателя, прямо посреди Кремля разорвала на куски эсэровская бомба.
При всей неприязни к покойнику, человеку малодостойному и для города вредному, Эраст Петрович был потрясен случившимся.
Россия тяжко болела, ее лихорадило, бросало то в жар, то в холод, из пор сочился кровавый пот, и дело здесь было не только в японской войне. Война лишь выявила то, что и так было ясно всякому думающему человеку: империя превратилась в анахронизм, в зажившегося на свете динозавра с огромным телом и слишком маленькой головой. То есть по размерам-то голова была здоровенная, раздутая множеством министерств и комитетов, но в этой башке прятался крохотный и неотягощенный извилинами мозг. Всякое хоть сколько-то важное решение, любое движение неповоротливой туши было невозможно без воли одного-единственного человека, который, увы, и сам был не семи пядей во лбу. Но даже если бы он был титаном мысли, разве возможно в век электричества, радио, рентгена управлять огромной страной единолично, да еще в перерывах между лаун-теннисом и охотой?