Сходство с марсианским феноменом было бы почти полным, но на земном подобии была напялена майка-тельняшка, на литых плечах синели татуировки: тарантул и эмблема ВДВ. Красные, словно опаленные, в прозрачной стертой кожице, культи искалеченных рук упирались в пол. С правой стороны черепа чуть вихрились светлые пряди, а с другой – все было голо, точно вылизано языком. Левая половина лица отсутствовала, стесанная наждаком или сожженная напалмом. Но в уцелевшей половине этого апокалипсического лика мелькало что-то знакомое. Человекоголовый цербер смотрел на Вадима без всякого выражения, но в синем целом глазу, ярком и красивом, чудились наглость и насмешка. И сохранившимися чертами феномен явно походил на Гликерию!
– Сабурова Гликерия Потаповна здесь проживает? – все еще лелея спасительную надежду и даже право на ошибку, осведомился Вадим Андреевич.
Сфинкс хранил тупое молчание, снизу беззастенчиво разглядывая следователя, словно увечье наделило его властью и злой, несминаемой волей. Вадим отметил широченный размах плеч и ссутуленную, но все еще могучую спину. Тело человека было до половины всажено в кожаный сапожок и заканчивалось плоской, нелепо короткой подошвой.
– Ее нет, что нужно? – проскрипел калека.
Вадим Андреевич замялся. Что-либо объяснять этому Квазимодо не хотелось.
– Вот, она оставила у меня… – И он протянул куда-то вниз гребень с грифоном. В ту же секунду серенькие, обшарпанные стены подъезда вздрогнули и накренились, словно грохнул взрыв. Вадим нелепо взмахнул руками и грохнулся на кафельный пол. Он так и не успел заметить, как человек-«сапожок» схватил его за полы плаща и дернул вперед и на себя, подсек и обкрутил в щиколотках. Боль залила затылок, все поплыло перед глазами, и лишь перекошенное яростью лицо Сапожка тормозило круговое движение. Вадим сел, тряся гудящей головой и потирая ушибленное место.
– А вот теперь поговорим, так сказать, на равных… – Сапожок уже привстал, держась за косяк, и его гнусная рожа оказалась вровень с сидящим Вадимом. – Она сказала, что гребень забыла у подруги. Ты, что ли, подруженька закадычная?
– Слушай, Квазимодо хренов, ты бы с «чехами» лучше так дрался, чем своих долбать. «Нападение на сотрудника милиции при исполнении…» Слыхал о таком? – Вадим Андреевич показал калеке уголок удостоверения.
– Стой, стой, брат, а мы с тобой пили… Верно?
– Ну, это вряд ли…
– Девяносто восьмой, аэропорт в Моздоке… – едва сказав заветный пароль, встопорщенный Сапожок обмяк и ополз книзу. – Прости, друг, заползай! – Он мотнул головой куда-то внутрь своей пещеры и, опираясь на сжатые кулаки, запрыгал по коридору, раскачиваясь, как на зыбких качелях.
Вадим, смиренный диковинным уродством хозяина, осматривал кухню, оборудованную под металломастерскую, где ловко передвигался, то подтягиваясь, то провисая на сильных руках, подобно гиббону в зоопарке, человек-«сапожок». Калигула, как с первого взгляда окрестил его Вадим Андреевич. На латыни это слово означало все тот же «сапожок». Ласковый хозяин быстро собрал на стол и в порыве гостеприимства выставил прозрачный штоф «Богородицыных слезок» и пару захватанных стопок.
– Ну, так вот, мужик, чтобы ты знал. До Очхоя, до первой чеченской, я был такой же, как ты, – откровенничал Сапожок, наполняя стопки. – Пил, девок мял – в общем, радовался жизни по-своему. А теперь я – урод, гнида заплечная, грызущая ее молодую жизнь. – И слеза качнулась, но не пролилась из его единственного лучисто-красивого глаза. – А тебе что от нее надо? Только не ври!
Вадим почувствовал, что не готов ответить прямо, и прибег к каверзному приему, ответив вопросом на вопрос:
– А ты сам ей кто – брат, сват?
– Брат… Только она – Сабурова, а я – Покрышкин. А точнее, Маресьев. Единоутробные мы по матушке, а папаши разные.
– Послушай, брат, вопрос, конечно, неделикатный… Гликерия, кроме этого, ну жениха своего, с кем-нибудь встречалась? А может быть, и сейчас встречается?
Сапожок молчал, набычив крутой лоб.
– Я ведь по делу интересуюсь, – настаивал Костобоков. – Вот, скажем, человек пропал бесследно, я должен проверить все версии, в том числе и бытовую… Сечешь?
Сапожок молчал, покусывая остаток губы.
– Ну, хрен с тобой, записывай… Домогался ее тут один… Роберт Каштелян, тренер по стрельбе, мастер спорта, при понтах, крутой и все такое… Под дверью, как пес, ночевал. Она его, конечно, бортанула…
– Постой, постой. – Вадим силился вытянуть из кармана брюк блокнот. – Тренер, а в каком обществе, в «Динамо» или «ЦСКА»?
– В Обществе охраны памятников… Откуда мне знать, ты – мент, ты и узнай… Ну ладно, в последний раз тебе помогаю… Телефон его где-то у меня завалялся. Я ему две вещицы подновлял для коллекции…
– Что за коллекция?
– Да так, всякая экзотика, в основном ножи, кинжалы, стилеты. Сабли тоже есть. Так вот он, когда Гликерию первый раз увидал, аж затрясся весь… А с Владом у них потом была небольшая разборка с мордобоем, и Владка этого тренера с лестницы спустил…
– И ты молчал… Вот народ! Клещами все тянуть надо. А этот Каштелян, он кто? Армянин?
– Бери выше. Пан! В переводе с польского – ключник. Он ее до сих пор добивается. Только шиш ему! Облом! Она Владку любила…
Вадим печально улыбнулся самому себе, но его горькая улыбка внезапно взбесила Сапожка.
– Что лыбишься, как вошь на гашнике? – Сапожок злобно напружинился, и его единственный глаз налился кровью. – Вот ты уже все себе представил, все про них знаешь? А ни хрена ты не знаешь! Тебе и во сне такая любовь не приснится! У них, между прочим, ничего не было из того, что ты себе вообразил!
Вадим плеснул себе еще на донышко и, скривив губы, глотнул, так что выступила пьяная слеза. И Сапожок, мгновенно вызнав его едва народившуюся тайну, раскалился от злобы.
– Так вот какая подруженька подкатила… Здрасте! Глашка тебе, говоришь, нужна? Все тебе знать про нее нужно? Тпру! Осади назад! Ты не ихней породы, другой, не брахманской крови! И никогда у тебя с такой девкой ничего не будет – и быть не может! Так что лучше сразу забудь, если не хочешь из ума вывихнуться!
Приступ удушающей ярости подбросил Вадима со стула, рука сама сгребла в комок мокрую тельняшку на груди у Сапожка.
– Слушай, ты… братец… Я не посмотрю, что ты ползаешь на двух костях. Ты сам забудь о ней, слышишь, родственничек! Что-то ты больно горяч! Может, это ты Влада пристукнул, а заодно и второго. Где-нибудь под комодом разобранный «калашик» прячешь, а стрелки на тренера переводишь! Ведь ты у нас контуженный и за поступки свои не отвечаешь!
Он всадил обратно в детский стульчик все еще мощное, налитое силой тело.
В прихожей слабо звякнул колокольчик, никчемный «дар Валдая». На кислой кухне пахнуло ветром и летучей чистотой вербы, и, яркая, душистая с мороза, вошла Гликерия.
Распаленный гневом Вадим Андреевич и растерзанный Сапожок испуганно воззрились на нее, как на ангела с судным мечом. Но из рук ее выпал не меч, а всего лишь сумка с молоком и хлебом. Ее лицо, только что румяное от морозного ветра, вмиг посерело и состарилось. Нежный подбородок задрожал, брови грозно сошлись к узкой переносице, и через секунду она стала так неумолимо хороша, что мужчины пьяно потерялись и вообще забыли свое месторасположение во Вселенной. Сапожок первым пришел в себя, он по-обезьяньи скатился со стула, упал к ее ногам, прижался лицом к коленям:
– А… Сестра Керри пришла… Ой, да какие мы сердитые! А гребешок-то уже тутоньки. Подружка в погонах притаранила… – бормотал он дурашливо.
Стыд и чувство непоправимой беды вытолкнули Вадима из кухни. Лика с трудом вырвалась из рачьих клешней Калигулы:
– Скорее уходите, я провожу вас.
Она сама набросила на плечи Вадима Андреевича плащ, встав на цыпочки, нахлобучила кепку, обмотала шею шарфом. Костобоков отрешенно смотрел, как быстро и виновато прячет она свои узенькие, немного костлявые стопы в ботинки с облысевшей опушкой по краю, и если есть у человеческого тела тоже свой собственный разум, то он готов был бы поклясться, что в жизни не видел ног красивее и «умнее».
– Ведь он же контуженный, больной, а вы? Зачем?.. – как в бреду, шептала Гликерия, пока они спускались по лестнице.
На улице она резко остановилась, смерила Костобокова взглядом: