Реконструкция знакомого перекрестка была сродни выпадению из памяти. В Москве уже стали выпадать целые кварталы. Выпала добрая половина перекрестка, к которому издавна тяготел тот особый старомосковский мир поэтов и художников, куда меня случайно занесло в первый же день пребывания в Москве и долго потом держало в плену.
Пока мы стояли у красного светофора, пропуская поперечный транспорт, я все никак не мог смириться с мыслью, что Водопьяного переулка больше не существует.
Не существует дома, где проходила большая часть жизни Командора{86} в той странной нигилистической семье, где он был третий{87} и где помещался штаб лефов, гонявших чаи с вареньем и пирожными, покупавшимися отнюдь не в Моссельпроме, который они рекламировали, а у частников — известных еще с дореволюционного времени кондитеров Бартельса с Чистых прудов и Дюваля, угол Машкова переулка{88}.
Не существует и входной двери, ведущей с грязноватой лестницы в их интеллигентное логово со стеллажами, набитыми книгами, и с большим чайным столом, покрытым камчатной скатертью.
Дверь эта, выбеленная мелом, была исписана вдоль и поперек автографами разных именитых и неименитых посетителей, тяготевших к Лефу, среди которых какая-то коварная рука умудрилась отчетливо вывести анилиновым карандашом общеизвестный стихотворный пасквиль.{89}
Командор в одной из своих поэм описал эту часть Москвы следующими скупыми словами. Он тогда стремился к простоте и лаконизму и даже однажды сказал: «Язык мой гол»{90}.
«Лубянский проезд. Водопьяный. Вид вот. Вот фон».{91}
Он делил свою жизнь между Водопьяным переулком, где принужден был наступать на горло собственной песне, и Лубянским проездом, где в многокорпусном доходном, перенаселенном доме, в коммунальной квартире у него была собственная маленькая холостяцкая комнатка с почерневшим нетопленым камином, шведским бюро с задвигающейся шторной крышкой и на белой стене вырезанная из журнала и прикрепленная кнопкой фотография Ленина на высокой трибуне, подавшегося всем корпусом вперед, с протянутой в будущее рукой.{92}
Здесь, оставаясь наедине сам с собой, он уже не был главнокомандующим Левым фронтом, отдающим гневные приказы по армии искусств:
«…а почему не атакован Пушкин и прочие генералы классики?»{93}
Здесь он не писал «нигде кроме, как в Моссельпроме» и «товарищи девочки, товарищи мальчики, требуйте у мамы эти мячики», подаваемые теоретиками из Водопьяного переулка чуть ли не как сверхновая форма классовой борьбы, чуть ли не как революционная пропаганда нового мира и ниспровержение старого, от которого «нами оставляются только папиросы „Ира“».{94}
Здесь он написал:
«…я себя под Лениным чищу».
Здесь же он поставил и точку в своем конце.{95}
И сейчас еще слышатся мне широкие, гулкие шаги Командора{96} на пустынной ночной Мясницкой между уже не существующим Водопьяным и Лубянским проездом, переименованным в проезд Серова{97}.
К перекрестку Мясницкая — Бульварное кольцо тяготело несколько зданий, ныне исторических.
Не говоря уже о главном Почтамте, географическом центре Москвы, откуда отсчитывались версты дорог, идущих в разные стороны от белокаменной, первопрестольной{98}, здесь находился Вхутемас, в недавнем прошлом Школа ваяния и зодчества, прославленная именами Серова, Врубеля, Левитана, Коровина{99}.
Сюда захаживал молодой Чехов, водивший дружбу с московскими живописцами, своими сверстниками.
Здесь обитал художник Л. Пастернак{100} и рос его сын{101}, который, вспоминая свою юность, впоследствии написал:
«Мне четырнадцать лет, Вхутемас еще Школа ваянья… Звон у Флора и Лавра сливается с шарканьем ног… Раздается звонок, голоса приближаются: Скрябин. О, куда мне бежать от шагов моего божества!»{102}
Помню маленькую церквушку Флора и Лавра, ее шатровую колокольню, как бы прижавшуюся к ампирным колоннам полукруглого крыла Вхутемаса. Церковка эта вдруг на моих глазах исчезла, превратилась в дощатый барак бетонного завода Метростроя, вечно покрытый слоем зеленоватой цементной пыли.{103}
Да, еще рядом с Вхутемасом, против Почтамта, чайный магазин в китайском стиле, выкрашенный зеленой масляной краской, с фигурами двух китайцев у входа. Он существует и до сих пор, и до сих пор, проходя мимо, вы ощущаете колониальный запах молотого кофе и чая.{104}
…А потом уже не помню что…
…во дворе Вхутемаса, куда можно было проникнуть с Мясницкой через длинную темную трубу подворотни, было, кажется, два или три высоких кирпичных нештукатуренных корпуса. В одном из них находились мастерские молодых художников. Здесь же в нетопленой комнате существовал как некое допотопное животное — мамонт! — великий поэт, председатель земного шара, будетлянин{105}, странный гибрид панславизма и Октябрьской революции, писавший гениальные поэмы на малопонятном древнерусском языке, на клочках бумаги, которые без всякого порядка засовывал в наволочку, и если иногда выходил из дома, то нес с собой эту наволочку, набитую стихами, прижимая ее к груди{106}.
Вечно голодный, но не ощущающий голода, окруженный такими же, как он сам, нищими поклонниками, прозелитами{107}, он жил в своей запущенной комнате.
Тут же рядом гнездился левейший из левых, самый непонятный из всех русских футуристов, вьюн{108} по природе, автор легендарной строчки «Дыр, бул, щир»{109}. Он питался кашей, сваренной впрок на всю неделю из пайкового риса, хранившейся между двух оконных рам в десятифунтовой стеклянной банке из-под варенья. Он охотно кормил этой холодной кашей своих голодающих знакомых. Вьюн — так мы будем его называть — промышлял перекупкой книг, мелкой картежной игрой{110}, собирал автографы никому не известных авторов в надежде, что когда-нибудь они прославятся{111}, внезапно появлялся в квартирах знакомых и незнакомых людей, причастных к искусству, где охотно читал пронзительно-крикливым детским голосом свои стихи, причем приплясывал, делал рапирные выпады, вращался вокруг своей оси, кривлялся своим остроносым лицом мальчика-старичка{112}.
У него было пергаментное лицо скопца.
Он весь был как бы заряжен неким отрицательным током антипоэтизма, иногда более сильным, чем положительный заряд общепринятой поэзии.{113}
По сравнению с ним сам великий будетлянин иногда казался несколько устаревшим, а Командор просто архаичным.
В общежитии обитали ученики Вхутемаса, которым Октябрьская революция открыла двери в искусство, «принадлежавшее народу». Все эти обросшие бородами молодые провинциалы оказались в живописи крайне левыми. Даже кубизм казался им слишком буржуазноотсталым. Перемахнув через Пикассо голубого периода и через все его эксперименты с разложением скрипки в разных плоскостях{114}, молодые вхутемасовцы вместе со своим же собратом московским художником Кандинским изобрели новейшее из новейших течений в живописи — абстракционизм{115}, который впоследствии перекочевал в Париж, обосновался на Монпарнасе, где, к общему удивлению, держится до сих пор, доживая, впрочем, свои последние дни.
86
Тургеневская читальня (читальня имени И. С. Тургенева) была открыта в 1885 г. по инициативе В. А. Морозовой, финансировавшей устройство одной из первых в городе бесплатных и общедоступных библиотек. Здание постройки Д. Чичагова находилось в конце Сретенского бульвара у Мясницких ворот. В этом же месте города проходили Водопьяный и Тургеневский переулки. Водопьяный шел от Мясницкой к Уланскому переулку. В 1972 г. Тургеневская читальня была снесена; в 1970-е гг. были ликвидированы и все остальные постройки в этой части города. Ныне практически все образовавшееся после сноса пространство на Тургеневской площади занято автостоянкой. С сентября 1920 г. Л. Ю. Брик, Осип Максимович Брик (1888–1945) и В. В. Маяковский проживали в Москве по адресу: Водопьяный переулок, д. 3, кв. 4.
87
Открещиваясь от подобных намеков, Л. Ю. Брик разъясняла: «Только в 1918 году я могла с уверенностью сказать О. М. [Брику —
88
Ср. в мемуарах П. В. Незнамова: «На столе стоял большой самовар, все пили чай. Время от времени появлялась Аннушка — пожилая домработница. Все съедобное, что было в квартире, находилось на столе».[132] Журнал «Леф» издавался в 1923–25 гг. В его редколлегию входили: В. В. Маяковский (отв. редактор), Б. И. Арватов, Н. Н. Асеев, О. М. Брик, Б. А. Кушнер, С. М. Третьяков, Н. Ф. Чужак. О кондитерской Бартельса — см. коммент. {424}. Кондитерская Дюваля располагалась в д. № 35 по ул. Покровка, на углу с Машковым переулком (ныне — ул. Чаплыгина).
89
Ср. в мемуарах К. Асеевой: «Дверь в нашу комнату была из фанеры, окрашена мелом. Когда кто-нибудь из друзей и знакомых приходил к нам и не заставал дома, то оставлял свою подпись на белой странице двери. Так постепенно с течением времени почти вся дверь заполнилась автографами».[133] Характерная для «АМВ» подмена: изображается дверь в квартиру Асеевых, но поскольку на этой двери выведен стихотворный пасквиль, она предстает как входная дверь несимпатичных Катаеву Бриков. Ср. также в «Двенадцати стульях» И. Ильфа и Е. Петрова: «Когда луна поднялась и ее мятный свет озарил миниатюрный бюстик Жуковского, на медной его спинке можно было ясно разобрать крупно написанное мелом краткое ругательство. Впервые подобная надпись появилась на бюстике 15 июня 1897 года, в ночь, наступившую непосредственно после его открытия, и как представители полиции, а впоследствии милиции, ни старались, хулительная надпись аккуратно появлялась каждый день».[134]
92
Ср. с описанием П. В. Незнамова: «Комната была небольшая, изрядную часть ее полезной площади занимал диван и письменный стол <…> Здесь им написаны были все варианты „Про это“. Маяковский писал поэму, и тут же в комнате находилась фотография Л. Ю. Брик в балетном костюме».[135] Цитата из поэмы «Во весь голос» (1929–30) («…я себя смирял, // становясь // на горло // собственной песне») употреблена К. не вполне корректно. В. Маяковский в «Во весь голос» полуиронически противопоставляет свою агитпоэзию своей любовной лирике («и мне бы // строчить // романсы на вас»). К. — агитпоэзию Маяковского — его стихам о В. И. Ленине. Приведенная далее строка «Я // себя // под Лениным чищу» взята из поэмы Маяковского «Владимир Ильич Ленин» (1924).
93
Аллюзия на заглавие ст-ния В. Маяковского «Приказ по армии искусства» (1918) и цитата из его ст-ния «Радоваться рано» (1918).
94
Цитируются стихотворные рекламы В. Маяковского для Моссельпрома (1923–25) и Резинотреста (1923). Никакие не «теоретики из Водопьяного переулка» (=Брики), а сам Маяковский заявлял в автобиографии «Я сам»: «Несмотря на поэтическое улюлюканье, считаю „Нигде кроме как в Моссельпроме“ поэзией самой высокой квалификации».[136]
96
Аллюзия на ст-ние Ал. Блока «Шаги командора» (1912) и на пушкинского «Каменного гостя». Ср. со сходными ассоциациями у Т. В. Толстой: «…он вырос, как каменный гость — громадная фигура в расстегнутом, развевающемся ветром пальто, широкая шляпа».[137]
97
В 1939 г. погиб летчик-испытатель, Герой Советского Союза А. К. Серов. В этом же году Лубянский проезд получил его имя — стал проездом Серова.
98
Современное здание Главпочтамта построено в 1912 г. (арх. О. Мунц и братья Веснины). До его возведения на этом же месте находился старый почтамт — в основе своей дворец начала XVIII в., сооруженный любимцем Петра А. Д. Меншиковым. Меншиковский дворец был отделен от Мясницкой обширным двором. В середине 1780-х гг. в бывшей меншиковской усадьбе расположился Московский почтамт.
99
В 1793 г. В. Баженов построил для генерала Юшкова дом у Мясницких ворот. «Юшков дом» в 1844 г. разместил в своих стенах Московское училище живописи, ваяния и зодчества. В начале ХХ в. во дворе здания были выстроены вместительные корпуса. В 1921 г. Училище было преобразовано в Высшие художественно-технические мастерские (ВХУТЕМАС). При ВХУТЕМСе существовало студенческое общежитие-коммуна.
100
4.7.1894 г. Леонид Осипович Пастернак (1862–1945) был назначен преподавателем в Фигурном классе Училища живописи, ваяния и зодчества. С осени этого года Пастернаки жили в квартире при училище на Мясницкой, 21. Это был конец улицы, примыкавшей к Тургеневской площади, рядом располагался приход церкви Фрола и Лавра. Дом выходил на улицу и в Юшков переулок. Раньше он принадлежал Демидовым, в нем располагалась масонская ложа, в середине ХIХ в. здание перешло в казну и было отдано в аренду Московскому художественному обществу. Подробнее о жизни семьи Пастернаков в этом доме см.:
101
Борис Леонидович Пастернак (1890–1960), выведенный в «АМВ» под кличкой «мулат». Ср. в «Траве забвенья» изображение Пастернака возле гроба В. Маяковского: «…я увидел как бы все вокруг заслонившее, все облитое сверкающими слезами скуластое темногубое лицо мулата. Я узнал Пастернака. Его руки машинально делали такие движения, как будто он хотел разорвать себе грудь, сломать свою грудную клетку, а может быть, мне только так казалось».[138] В молодости К. приятельствовал с Пастернаком и восхищался его стихами. Ср. в конспекте, который Н. А. Подорольский вел на вечере К. 14.03.1972 г.: «Два года учился читать Пастернака».[139] Однако, после опубликования за границей пастернаковского «Доктора Живаго» К. повел себя так, что поэт был вынужден резко порвать с ним отношения. 25.6.1958 г. Борис Леонидович просил К. И. Чуковского в письме: «Если хотите помочь мне, скажите Катаеву, что очки его сбили меня с толку, и я не знал, на чей поклон отвечаю. А потом и пошел любезно разговаривать с ним в ответ на приятные новости, которые он мне сообщил. Но, конечно, что лучше нам совершенно не знаться, таково мое желание. И это без всяких обид для него и без каких бы то ни было гражданских фраз с моей стороны. Просто мы люди совершенно разных миров, ничем не соприкасающихся. И ведь скоро все эти „водоразделы“ возобновятся для меня».[140] 27.6.1958 г. Пастернак писал П. П. Сувчинскому: «…один из наших подлецов-путешественников [К. —
103
Церковь Флора и Лавра в Мясниках была из тех московских храмов XVII столетия, которые во многом определяли облик старой Москвы. День св. Флора и Лавра праздновался 18 августа по старому стилю, и со всей Москвы вели на Мясницкую лошадей, чтобы кропить святой водой. В 1932 г. церковь была закрыта, а в 1934 г. — снесена.
104
«Китайский дом» на Мясницкой улице был выстроен в 1896 г. Р. Клейном и К. Гиппиусом для чаеторговца Сергея Перлова. В 1896 г. в Москву должен был прибыть влиятельный китайский государственный деятель Ли Хунчжан; стремясь принять его у себя, чаеторговец решил превратить свое владение на Мясницкой в некое подобие китайского дворца (Ли Хунчжан, однако, остановился в доме другого московского чаеторговца).
105
Велимир Хлебников (наст. имя Виктор Владимирович, 1885–1922), чтобы избежать употребления слова иностранного происхождения — «футуристы», предпочитал называть себя и своих поэтических соратников «русской» калькой с этого слова — «будетляне». Свидетельств о каких бы то ни было контактах К. с Хлебниковым настолько мало, что это даже дало повод одному из первых рецензентов «АМВ» недвусмысленно усомниться в правдивости «хлебниковского» фрагмента произведения К.: «…об отношениях автора „Растратчиков“ с поэтом-будетлянином, если не ошибаюсь, ничего до сих пор не было известно».[144] В ответ автор апологетической монографии о К. заявил, что беда небольшая, «даже если и не был Хлебников в Мыльниковом переулке».[145] Ср., однако, подпись К. под фотографией Хлебникова из альбома «Футбаза IV-а», составленного А. Е. Крученых в конце 1920-х гг.: «Встречался с Хлебниковым в <1>922 году в Москве. Гениальный человек. И еще более гениальный поэт-речетвор. Валкатаев».[146] Ср. также в записях Ю. Олеши: «Я Хлебникова не видел. У меня такое ощущение, что я вошел в дом и мог его увидеть, но он только что ушел. Это почти близко к действительности, так как он бывал в квартире Е. Фоминой в Мыльниковом переулке, где жил Катаев и где я бывал часто. Катаев его, например, видел и именно у Е. Фоминой. Из рассказа Катаева создавалось впечатление, во-первых, человеческой кротости того и все же такой сильной отрешенности от материального мира, что казалось: это идиот».[147] Возможно, речь у Олеши идет о студентке графического факультета ВХУТЕМАСа Елене Николаевне Фоминой, 1902 г. рождения.[148] Приехав в Москву, в декабре 1921 г., Хлебников поселился в студенческом общежитии ВХУТЕМАСа у художника Евгения Спасского (ул. Мясницкая, д. 21, кв. 39).
Председателем земного шара В. Хлебников провозгласил себя после февральской революции 1917 г. См., например, его ст-ние «Воззвание Председателей земного шара» (апрель 1917).
106
Ходовой набор сведений из мемуаров о В. Хлебникове. Ср., например, в некрологе Владимира Маяковского: «Его пустая комната всегда была завалена тетрадями, листами и клочками, исписанными его мельчайшим почерком. Если случайность не подворачивала к этому времени издание какого-нибудь сборника и если кто-нибудь не вытягивал из вороха печатаемый листок — при поездках рукописями набивалась наволочка, на подушке спал путешествующий Хлебников, а потом терял подушку».[149]
107
Ср. в мемуарах одной из таких «поклонниц», Р. Я. Райт-Ковалевой, относящихся к предыдущему, «харьковскому» периоду биографии Хлебникова: «Мы уже знали о нем, о манифесте Председателей Земного Шара, уже передавали друг дружке зачитанные до дыр сборники ранних футуристов. Но когда мы увидели самого „Велимира“, неприкаянного, голодного, услышали его бормотанье, взглянули в его первобытные, мудрые и светлые глаза, мы приняли его не как Предземшара, а как старшего друга <…> он жил во флигеле, в очень большой, полутемной комнате, куда входили через разломанную, совсем без ступенек террасу. Там стоял огромный пружинный матрас без простыней и лежала подушка в полосатом напернике: наволочка служила сейфом для рукописей и, вероятно, была единственной собственностью Хлебникова».[150]
108
Это катаевское прозвище каламбурно обыгрывает фамилию Алексея Елисеевича Крученых (1886–1968), «быть может, самого „левого“ из кубофутуристов».[151] Шаржированно изображая А. Крученых, К. следовал уже прочно сложившейся к этому времени в советской мемуарной и критической литературе, традиции. Ср., например, в воспоминаниях Б. К. Лившица 1931 г.: «…крикливые заявления вертлявого востроносого юноши в учительской фуражке, с бархатного околыша которой он тщательно удалял все время какие-то пылинки, его обиженный голос и полувопросительные интонации, которыми он страховал себя на случай провала своих предложений, весь его вид эпилептика по профессии, действовал мне на нервы».[152] Ср. также в дневнике Л. В. Горнунга, 18.2.1919 г. посетившего Крученых по поручению Б. Л. Пастернака: «Поднялся без лифта на восьмой этаж жилого дома во дворе ВХУТЕМАСа. Позвонил. Долго никакого ответа. Потом шаги. Потом голос Крученых. Не сразу открыв дверь, он предстал передо мной в одном нижнем белье, это в пятом-то часу дня. Он провел меня комнату и предложил сесть на ворох книг на диване, а сам начал одеваться».[153]
109
Правильно: «Дыр, бул, щыл» — начальная строка ст-ния А. Крученых, впервые опубликованного в 1913 г.
110
Ср. в мемуарах И. Емельяновой: «Он часто забегал к нам по вечерам <…> поиграть в карты (игрок он был очень азартный и… лукавый), порыться в книгах».[86] За карточным столом К. изображает А. Крученых в «Траве забвенья».[87] С. 353.
111
Ср. со свидетельством художницы Марии Синяковой: «Он — барахольщик, у меня подбирает всякий мусор. Он ходил ко мне годами, забирал всякие ненужные рисунки, и ко всем он так ходил. Он ни на что не обижается, что бы ему ни говорили. Он ходит к каждому писателю и забирает всякие книжечки, автографы».[154] О коллекционерской деятельности А. Крученых, благодаря которой сохранились творческие автографы многих писателей и поэтов (в том числе — самого К.) см.: Сто альбомов (Коллекция А. Е. Крученых). Сообщ. Н. Г. Королевой // Встречи с прошлым. Вып. 3. М., 1980.
112
Ср. в ст-нии В. Нарбута «Пасхальная жертва», 1913 (которое далее цитируется в «АМВ»): «…душа моя ребенка-старичка» (подсказано нам В. Беспрозванным). О голосе А. Крученых см. в шуточной надписи К. на сотенной купюре 1910 г., подаренной им автору строки «Дыр, бул, щыл»: «Не имей сто рублей, имей сто друзей — большевиков. Алеше Крученых <—> мудрый Валентин Катаев в 1928 году. Ах, отчего не в 1914 году простонал Алеша рыбьим голосом».[155] Ср. также в воспоминаниях М. Н. Бурлюк: «Крученых производил впечатление мальчика, которому на эстраде хочется расшалиться и то бросать в публику графином с водой или же вдруг начать кричать, развязав галстух, расстегнув манжеты и взъерошив волосы. Голос Алексей Елисеевич в то время имел пискливый, а в характере особые черты чисто женской сварливости».[156]
113
Ср. с мнением О. Мандельштама, высказанным в заметке «Литературная Москва» (1922): «Что же происходит в лагере чистого изобретенья? Здесь, если откинуть совершенно несостоятельного и невразумительного Крученых, и вовсе не потому, что он левый и крайний, а потому, что есть же на свете просто ерунда (несмотря на это, у Крученых безусловно патетическое и напряженное отношение к поэзии, что делает его интересным как личность)».[157]
115
Подробно о деятельности Василия Васильевича Кандинского (1866–1944) и его взаимосвязях с молодыми русскими авангардистами см., например,