Но в минувшую пятницу ему пришлось изменить своей привычке. По дороге в «Гусь и противень» он вдруг почувствовал необъяснимую тревогу. Всё было как всегда: знакомые до мозолей на глазах центральные улицы Парижа, припаркованные бесконечной цепочкой вдоль тротуара машины, серая брусчатка мостовой, спешащие куда-то туристы, шныряющие в толпе быстроглазые воры, скучающие на углах проститутки… Но он чувствовал: что-то не так в этой обычной парижской суматохе. Это было похоже на наваждение, которое давненько с ним не случалось. А всё-таки интуиция не раз спасала ему жизнь в те времена, когда он звался Рафаилом и сначала воевал в Легионе, затем бродил по джунглям в поисках алмазов, а потом двадцать лет жил в племени буру неподалёку от границы Борсханы с Анголой[2].
Сделав вид, что читает меню, он остановился перед одним из крошечных баров, наблюдая в стекле отражение того, что происходит за спиной. Окружающая реальность спокойно и размеренно текла мимо. И всё-таки подозрения не рассеялись. Ему показалось, что двое прошедших мимо чернокожих, переговаривались о погоде какими-то неестественными голосами и громче, чем надо. Да и с чего бы обсуждать погоду в это время года, когда она почти всегда идеальна – выше двадцати и небольшие дожди один-два раза в неделю. К тому же, он знал, кто может послать за ним африканских парней.
Французской полиции Рафаил боялся куда меньше, чем БББ. У полицейских много работы, нет личной заинтересованности, зато есть сроки давности и короткая память. У борсханской спецслужбы наоборот: ни сроков давности, ни судов, ни адвокатов. К тому же, африканцев в Париже намного больше, чем полицейских – это обычные иммигранты, готовые за сдельную плату выполнить любую работу. И многие из них исповедуют культ Великого Юки. А для жреца этого культа Нгвамы Рафаил – заклятый враг. Однажды он – видит Бог, исключительно в целях самообороны, – порезал Нгваме осколком бутылки лицо, второй раз – уже по инерции развивающихся событий, воткнул ему нож в живот. И личную заинтересованность жреца все его адепты воспринимают как свою собственную, причем распоряжения, исходившие от Нгваме, они исполняли бескорыстно, из естественного желания задобрить опасных духов, с которыми жрец был на короткой ноге.
Рафаил продолжил изучение обстановки. Неестественно выглядел и тот белый в туристических шортах и футболке с надписью «All you need is love», который долго и увлеченно разглядывал витрину сувенирного магазинчика, хотя, Антуан знал – в ней не было ничего примечательного: пыльные мельницы для кофе, кальяны, макеты Эйфелевой башни разных размеров и прочая туристическая ерунда. Вот он вполне может быть не каким-то тупым растяпой, а полицейским… Или человеком Бальтазара, которому он имел глупость, несчастье и беду проиграть четыреста евро.
Он вспомнил косую улыбку Бальтазара, не вызывающую у нормального человека ничего кроме настороженности и опасений, и его передернуло. Глупость состояла в том, что он вообще сел с ним играть, а несчастье – в том, что судьба раскладывала кости в пользу соперника. Беда же заключалась в том, что после ареста Большого Жерара Бальтазар начал зарываться, вести себя как новый хозяин Центрального Парижа – хотя вершиной его карьеры до сих пор были домовые кражи да ограбления припозднившихся богатеев. Он пускал в ход оружие без веских причин, давил любого, кто проявлял малейшую слабину. Рано или поздно это должно закончиться тем, что его обнаружат с лишней, – фатально лишней, – дыркой в организме. Но пока он куражился, как хотел. И Рафаил знал, что это неспроста: под рукой мелкого налетчика собралось не меньше десятка голодных дерзких отморозков, вышедших после недавних отсидок. И четыреста евро они никому не простят…
За хитрость и изворотливость в Легионе его называли «Ловкач», ему больше нравилось слыть «Ловким Антуаном», но сути это не меняло. И сейчас, осмотревшись, Антуан продолжил свой путь, но когда добрался до «Гуся и противня», то прошел мимо, зашел в соседнюю «Сову», хозяину которой иногда помогал разжиться качественной дурью, прошёл ее насквозь и через служебный выход выскользнул в переулок, ведущий к Пляс Пигаль, машинально погладив рукоятку выкидного ножа «Корсиканец», с которым никогда не расставался.