Она сразу попалась — как рыбка в сети. Расслабилась. Глаза у нее посветлели. Он пристально смотрел на ее нежную шею, которую вчера столько раз целовал, и девушка краснела под его взглядом. Когда маска безразличия сползла с ее лица и она снова потеряла голову от того, что он так близко, Остину сразу стало скучно. Он знал каждое слово, которое она сейчас произнесет. Он встал. Она тоже поднялась и подошла вплотную, глядя на него сияющими глазами. Какая скука… Он холодно отступил от нее на шаг.
— Я не мог отказать себе в удовольствии подарить тебе зеркало, Юти, и не пожалел. Потому что немало позабавился, наблюдая за твоими ужимками и прыжками. — Он закривлялся, повторяя ее мимику перед зеркалом… — Гелль же была просто великолепна, так и передай ей. Она завалилась спать в кресло, потом взяла первую попавшуюся тряпку и подсунула тебе, выдав за результат напряженного получасового выбора. Кстати, у меня в это время были друзья, им тоже понравилось. — Он с интересом наблюдал за ней.
— Жалко, что я не разделась перед твоим зеркалом догола, — улыбнулась Ютика. — Но я же не знала.
— Тебе нехорошо? — с преувеличенным участием поинтересовался он. — Ты так побледнела… — Она держалась лучше, чем он мог ожидать. — Знаешь, милая, — сказал он с искренним сожалением, — беда любой женщины в том, что она уверена в собственной исключительности, если мужчина провел с ней ночь. Она сразу уподобляется сове, которая на свету не видит того, что делается у нее под носом. А меня интересуют женщины, умеющие удивлять, способные как можно дольше удерживать мое внимание. Любовь — это прежде всего игра, в которой не всегда знаешь, кто победит. Увы, ты предсказуема. И это платье на тебе, извини, просто кошмарно традиционно.
— Понимаю. Тебе больше понравилось бы, если бы я дала тебе пощечину, ты — мне, и мы бы вцепились друг другу в волосы на глазах у твоих дорогих гостей. Это и должен был быть гвоздь вечера, любимый? Может, рискнем?
Он развеселился.
— А это мысль! Но нет, момент уже упущен… С чего мы вдруг начнем хлестать друг друга по щекам?
— А если попробовать? На нас уже смотрят.
— Нет. Категорически нет. Ты уходишь?
— Зачем? Веселье в самом разгаре. Мне все больше нравится у тебя. Я, пожалуй, еще выпью. — Она снова села за столик.
Он задумчиво посмотрел на нее, наклонился и поцеловал в щеку. В душе у него что-то слабо шевельнулось — может быть, нежность? Или восхищение?
— Иди развлекайся, — улыбнулась она. Глаза у нее были карими и сухими.
Анахайм пошел вдоль столиков. Она посмотрела ему вслед. Красив, проклятый, так красив, что перехватывает дыхание… Женщины, способные удивлять… Что ж, Остин, ты сам напросился.
— Вы очаровательны, Ютика, — говорил Витацис, ловко ведя девушку в медленном танце. — И вам не место в этом зале. Почему вы не уедете домой?
— Мне здесь нравится.
— У вас слишком горькая улыбка, чтобы я в это поверил, — тихо сказал охранник. — Пожалуйста, уходите отсюда. Я могу отвезти вас.
— И вас за это не выгонит с работы… ваш хозяин?..
Она думала только о нем, а ведь они болтали минут двадцать на самые разные темы, и ему казалось, она уже забыла все, что хозяин наговорил ей. Витацис злился на самого себя — какого черта он прицепился к ней? Он совсем спятил. Скольких он перевидал, этих девушек, уезжавших отсюда совершенно уничтоженными, с разбитым сердцем и такой вот растерянной, отчаянной улыбкой? Но в Ютике было что-то такое, что волновало его. Витацис не влюбился, нет. Он испытывал к этой одинокой девочке, умудрившейся налететь на его хозяина, что-то братское… жалость, сочувствие… Но разве он может прямо сказать ей: не вспоминай, как он был нежен с тобой вчера и какие слова говорил, беги отсюда, беги без оглядки, как из ада, и молись, чтобы он больше никогда не вспомнил о твоем существовании?.. Сколько тогда Витацис проживет? Пять минут? Или, если повезет, десять…
Охранник поежился. Мысль о смерти отрезвила его, как ледяной душ.
— Зачем вы посадили на господина Анахайма «жучка»? — холодно спросил он.
Она покачнулась, но он поддержал ее, обнимая за талию.
— Не понимаю…
— Если вы не уедете, я вынужден буду поставить его в известность о том, что вы это сделали.
Она немного отстранилась, чтобы взглянуть ему в лицо, и он увидел в ее глазах такое страдание, что ему стало не по себе. Зачем так-то?.. Плюнь и разотри! И ради Бога, уезжай!
— Я не могу простить его. За что он так со мной? — И ни слезинки. Закаменела сердцем и закусила удила. — Он подарил мне зеркало, а потом развлекался, наблюдая за мной на расстоянии. Сказал, что при этом присутствовали его друзья. Пожалуйста, не трогайте меня. Я буду просто сидеть и думать, что мне теперь делать и как мне справиться с этим.
Ты справишься, девочка, уезжай! Если бы она могла читать его мысли…
— Вы думаете, я боюсь его потерять? Я вырву эту любовь из своего сердца, с корнем. Но сейчас я хочу остаться.
Витацис усадил ее за столик и отошел. Издалека он снова взглянул на нее. Гладкие черные волосы, снизу заплетенные в косу, длинной волной прикрывают белоснежные плечи. Чудо-платье из маленьких изумрудных звездочек так изящно, что Ютика в нем просто ослепительна. И так держится, что даже эти вонючие пьяные тимминсы не смеют заговаривать с ней — только облизываются издали.
Ладно, решил охранник, пусть «жучок» останется на его совести — вдруг пронесет… Больше он ничем не может помочь ей, но и наблюдать за тем, что может произойти дальше, ему не хочется — слишком он хорошо знаком с богатой фантазией хозяина.
Витацис подошел к столу с экзотическими блюдами. Весело смеясь и толкаясь локтями с одним чрезвычайно говорливым и нетрезвым тимминсом, они принялись, дурачась, пробовать все блюда подряд, пока не добрались до салата с милли, кислым зеленым плодом, к семечкам которого организм охранника был неравнодушен. Через две минуты, в туалете, у Витациса открылась жуткая рвота, и охрана отвезла его домой.
Проходя через весь зал к выходу, он больше ни разу не взглянул на черноволосую девушку в удивительно красивом платье, пребывающую в одиночестве.
Анахайм снова переоделся — что-то этот новый костюм кажется ему слишком жарким. Или он так возбужден? Да нет, с сожалением тут же понял он, никакого, даже самого легкого, волнения он не испытывает.
— Как наша юная леди? — спросил он Кито, своего ближайшего помощника.
— Все время твердит: «Я не хочу никого убивать».
Руки Анахайма, поправляющие воротник рубашки, застыли в воздухе.
— Вы что, пугали ее? Она тронулась?
— Что вы, хозяин! Мы обращаемся с ней, как с королевой, — как вы приказали. Но она заладила свое, чуть не плачет…
— Переодели? — Кито кивнул. — Сопротивлялась?
— Да нет, — как-то неуверенно ответил помощник.
Анахайм развернулся к нему от зеркала.
— В чем дело, Кито?
— Не знаю, хозяин. Она странная…
Анахайм хищно улыбнулся.
— А я говорил вам! Надеюсь, будет весело. Посмотрим, какие вы смелые… — обращаясь к кому-то невидимому, процедил он.
В зале слегка приглушили по углам свет, высветили площадку перед сценой, и гости возбужденно завопили, правильно определив, что сейчас начнется самое главное. Хозяин приема под радостные и восторженные крики прошествовал к креслу в центре зала, перед сценой. Когда он уселся и вокруг встала охрана, дали знак начинать.
Тут же на сцену под какую-то веселенькую детскую песенку выкатили огромную подарочную коробку, обвязанную разноцветными лентами. Подскочившие танцоры подняли крышку, и коробка развалилась, как карточный домик. Внутри стояла девочка в коротком пышном платьице цвета молока, из-под которого выглядывали кружевные панталончики. На ее коротких светлых волосах, на макушке, был завязан большой синий бант, а сама она словно находилась в каком-то полусне.
— Друзья мои, познакомьтесь: это Лавиния! — громко сказал Анахайм. — Девочка, мечтающая повзрослеть!
Гости зааплодировали и сразу притихли, разглядывая явно не по возрасту одетую девочку и пытаясь угадать, в чем будет заключаться фокус. Не отводя от зала глаз, Лавиния осторожно сняла синие туфельки и белые носочки и откинула их в сторону, оставшись босой.