Может быть, в конечном счете Кристофер так заинтересовался Милли именно потому, что смутно почувствовал в ней родственную душу, угадал в ней свой темперамент, ощутил глубинное сходство под поверхностными различиями. Артур скончался года на полтора раньше Хэзер, и в пору этих утрат неприязнь Кристофера к Милли достигла высшей точки — возможно, потому, что ему чудилось соучастие с ней в каком-то преступном сговоре. Но в то же время она уже стала для него предметом размышлений, раздражающим и притягательным. Возможно и то, что Хэзер приучила его видеть в Милли явление очень значительное. Когда ее поминали в разговоре, он вздрагивал и беспокойно прислушивался, при ней он всегда готов был без конца спорить. А потом она как-то попросила у него взаймы денег.
Случилось это лет восемь назад. То был знаменательный момент, Кристофер тогда же это почувствовал. Для него это было первым указанием на то, что финансы Милли не в порядке. Жила она расточительно, и до сих пор еще было широко распространено мнение, что «Милли Киннард — богачка». Обнаружив, что это не соответствует истине, Кристофер удивился, заинтересовался, испытал какое-то пророческое удовольствие. Деньги он дал ей сразу, ни о чем не расспрашивая, радуясь своей редкой деликатности и тому, что иного от него, видимо, и не ждали. Она была благодарна, он — сдержан и полон достоинства; отношения их сразу же изменились. Капитал Кристофера достался ему от отца преподавателя математики в колледже Св. Троицы, экономиста-любителя и ловкого биржевого спекулянта, каковая ловкость помогла ему приумножить и без того немалое семейное состояние. Сам Кристофер не был ни жаден, ни скуп и не унаследовал отцовской любви к игре в деньги. Однако же деньги он ценил, наличие их придавало ему уверенности, через них он как-то чувствовал себя прочно связанным с жизнью. По ним. как по жилам, текла часть его крови. И, вступив в денежные отношения с Милли, он словно передал ей частичку тепла. Вот эта-то примитивная связь, возможно даже больше, чем ясное сознание, что Милли от него зависит, и послужила началом его влюбленности.
И опять-таки, вспоминая те годы, он понимал, что все это — посторонние соображения. Милли была женщиной великолепной и желанной. Ему уже казалось, что все мужчины должны быть в нее влюблены, а скоро он стал подозревать, что так оно и есть. Она была как наполненный до краев сосуд — здоровая, веселая, щедрая. Известная холодность, присущая Кристоферу, все, что было в нем слишком рассудочного, зябкого, непрочного, отчаянно к ней тянулось, припадало к ней как к источнику тепла и жизни. Он не мог до конца скрыть свой голод, когда наблюдал за ней из-под маски спокойной отчужденности, восхищенный хладнокровной насмешливой манерой, которую она с началом их новых отношений, в свою очередь, надела как маску. Ему вспоминалось, что в прежние дни, когда они вечно ссорились, Милли иногда восклицала: «Но я просто обожаю Кристофера!» Теперь, по мере того как натянутость таяла, растворяясь в нежности и смехе, он понимал, что Милли не только благодарна, что она и вправду близка к обожанию. Это его очень, очень радовало.
Время шло, и дела Милли запутывались все больше. Кристофер опять ссудил ее деньгами. Теперь он стал давать ей и советы, но финансистом он был скорее осторожным, чем изобретательным, и мало чем ей помог. Совета Милли спрашивала у других, не открывая им всей серьезности своего положения, и только увязала все глубже. Кристофер следил за ходом событий со смешанным чувством, и постепенно у него сложилась мысль, пугающая и восхитительная: трудности Милли — шанс для Кристофера.
Жениться на Милли — влюбившись в нее, он сразу отбросил эту возможность. Ему хотелось чувствовать себя счастливым, наслаждаться прелестью ее общества, не просить слишком многого; к тому же было ясно, что ей совершенно ни к чему выходить за него замуж. Она была избалована, он отнюдь не был единственным ее поклонником, и она откровенно наслаждалась своей свободой. Она «обожала» его, но нисколько не была в него влюблена. Под «обожанием» подразумевалось совсем другое. Когда Кристофер приходил к ней, она суетилась, прыгала по комнате, как собака, кричала громче обычного. Но отпускала его без сожалений. Ей был по душе перемежающийся характер их общения. А ему хотелось не расставаться с ней ни днем, ни ночью. Он тянулся к ней со страстью, которую его рассудительный гедонизм должен был постоянно держать в узде. Ему не улыбалось, в его-то возрасте, проводить бессонные ночи, терзаясь неутоленным желанием, и он действительно спал по ночам. Но Милли была ему страшно нужна; а он в этом смысле не был ей нужен и знал это.
Деликатность в вопросе денег наложила печать тайны и на другие их отношения. Никто не знал, что они подружились и так часто видятся; и Кристофер, специально для некоторых своих родственников, поддерживал версию, будто находит Милли «докучной». Делал он это отчасти из врожденной скрытности, отчасти все из-за тех же денег, отчасти в угоду Милли. Милли не желала гласности, и он, не обольщаясь, с этим смирился. Женщина, которая пользуется успехом и к тому же добра, естественно, хочет держать каждую свою дружбу в отдельной коробочке. Каждому из поклонников Милли казалось, что он удостоен ее нераздельным вниманием и всей полнотою ее чувств. Кристофер утешался тем, что с ним она больше откровенничает. Он хотя бы знал о существовании других и был более или менее уверен, что, во всяком случае сейчас, эти «отношения» Милли остаются на уровне безобидного флирта, хотя для иных и кончаются разбитым сердцем.
Впрочем, была у Кристофера и еще одна, более серьезная причина для скрытности — Франсис. Франсис не любила Милли — может быть, потому, что, как ни привык отец с самого начала таить от нее свое увлечение, она все же почуяла что-то и ревновала, а может быть, дело было в очень уж явном несходстве характеров. «Не люблю, когда меня обхаживают», — сухо сказала она однажды после каких-то излияний Милли. А Милли, которую присутствие Франсис, строгого критика, всегда выбивало из колеи, и правда несколько раз, пылко, но безуспешно пыталась завоевать ее расположение. Кристофер всем сердцем любил дочь, хотя всегда, даже когда она была ребенком, обращался с ней суховато-иронически, как и со всеми. В этом смысле они с Франсис, рано оставшись вдвоем после смерти Хэзер, отлично понимали друг друга и обходились без проявлений взаимной любви, которая связывала их такими спокойными узами, что не всякий о ней и догадывался.
До того как у Кристофера созрела мысль, что он может сделать Милли предложение, враждебности Франсис особенно его не смущала. Это была только лишняя причина скрываться. Но когда на горизонте возникла возможность брака, вопрос, как отнесется к этому Франсис, стал для него источником грызущей тревоги. Антипатия, которую Франсис питала к Милли, уже сама по себе была серьезной помехой, но вдобавок он опасался, что известие о женитьбе отца на «этой женщине» может вызвать у Франсис необычайно бурную реакцию. Кристофер чувствовал, что в известном смысле, в данном случае немаловажном, он не очень-то хорошо знает свою дочь. До сих порчих отношения были как бы слишком четко налажены. Проводя так много времени вдвоем, они давно выработали взрослую привычку объясняться недомолвками, и чувства их, именно потому, что были в полной гармонии, не требовали слов. Но Кристофер угадывал в дочери упорство, еще не нашедшее применения, и несокрушимую силу воли.
Вопрос о женитьбе, некоторое время маячивший на горизонте, сейчас сам собой внезапно выдвинулся на первый план в связи с почти полным разорением Милли. Никто об ее разорении еще не знал. На Верхней Маунт-стрит горничные в белых наколках по-прежнему семенили по комнатам, а под окнами в Ратблейне гунтеры по-прежнему щипали зеленую травку. Шофер по-прежнему начищал медные части «панхарда». Но все это скоро должно было исчезнуть как сон, растаять в воздухе, как дворец Аладдина, если только…