Хемингуэй Эрнест
Альпийская идиллия
Эрнест Хемингуэй
Альпийская идиллия
Жарко было спускаться в долину даже ранним утром. Лыжи у нас на плечах оттаивали и сохли на солнце. Весна еще только начиналась в долине, но солнце уже сильно припекало. Мы шли по дороге в Голотурп, нагруженные лыжами и рюкзаками. На кладбище, мимо которого мы проходили, только что кончились похороны. Я сказал "Gruss Gott" [Бог в помощь (нем.)] пастору, когда он, уходя с кладбища, поравнялся с нами. Пастор поклонился.
- Странно, что пасторы никогда не отвечают, - сказал Джон.
- Я думал, ему будет приятно сказать "Gruss Gott".
- Они никогда не отвечают, - сказал Джон.
Мы остановились посреди дороги и смотрели, как церковный сторож засыпает свежую могилу. Тут же стоял чернобородый крестьянин в высоких кожаных сапогах. Сторож перестал работать и выпрямился. Крестьянин в высоких сапогах взял заступ из рук сторожа и стал засыпать могилу, разравнивая землю, как разравнивают навоз на грядках. Майское утро было так ясно и солнечно, что свежая могила казалась нелепой. Не верилось, что кто-то мог умереть.
- Вообрази, что тебя хоронят в такое утро, - сказал я Джону.
- Хорошего мало.
- Ну, - сказал я, - пока что этого не требуется.
Мы пошли дальше по дороге, мимо городских домов, к гостинице. Мы целый месяц ходили на лыжах в Сильвретте и рады были очутиться в долине. В Сильвретте мы хорошо походили на лыжах, но там уже наступила весна, - снег был крепок только рано утром и потом к вечеру. В остальное время мешало солнце. Мы оба устали от солнца. Некуда было от него спрятаться. Только скалы и хижина, выстроенная у ледника под выступом скалы, отбрасывали тень, а в тени пропотевшее белье замерзало. Без темных очков нельзя было посидеть перед хижиной. Нам нравилось загорать дочерна, но солнце очень утомляло. Оно не давало отдохнуть. Радовался я и тому, что ушел от снега. В Сильвретте уже слишком сильно чувствовалась весна. Мне немного надоели лыжи. Мы слишком долго пробыли в горах. У меня во рту остался вкус талой воды, которую мы пили, собирая ее с железной крыши хижины. Я не мог отделаться от этого привкуса, когда думал о лыжах. Я радовался, что на свете существуют не только лыжи, и я радовался, что ушел от неестественно ранней высокогорной весны к этому майскому утру в долине.
На крыльце гостиницы, раскачиваясь на стуле, сидел хозяин. Рядом с ним сидел повар.
- Привет лыжникам! - сказал хозяин.
- Привет! - ответили мы, прислонили лыжи к стене и скинули рюкзаки.
- Хорошо было наверху? - спросил хозяин.
- Отлично. Только слишком много солнца.
- Да, в это время уже слишком много солнца.
Повар остался сидеть. Хозяин вошел с нами в дом, отпер контору и вынес нашу почту - пачку писем и несколько газет.
- Давай выпьем пива, - сказал Джон.
- Давай. Только здесь, не на воздухе.
Хозяин принес две бутылки, и мы выпили их, читая письма.
- Не выпить ли еще? - сказал Джон. На этот раз пиво принесла служанка. Она улыбнулась, откупоривая бутылки.
- Много писем, - сказала она.
- Да. Много.
- "Prosit" [на здоровье (нем.)], - сказала она и вышла, захватив пустые бутылки.
- Я уже забыл, какой вкус у пива.
- А я нет, - сказал Джон. - Там, в хижине, я часто вспоминал его.
- Ну вот, - сказал я, - дорвались наконец.
- Ничего нельзя делать слишком долго.
- Нельзя. Мы пробыли там слишком долго.
- До черта долго, - сказал Джон. - Не годится делать что-нибудь слишком долго.
Солнце светило в открытое окно и пронизывало бутылки с пивом на столе. Бутылки были наполовину пусты. Пиво в бутылках пенилось не сильно, потому что оно было очень холодное. Когда его наливали в высокие кружки, пена поднималась и кольцом окаймляла края. Я смотрел в окно на белую дорогу. Деревья по обочинам дороги были в пыли. Дальше виднелись зеленое поле и ручей. На берегу ручья среди деревьев стояла лесопилка с водяным колесом. Лесопилка была открыта с одной стороны, и я видел длинное бревно и пилу, ходившую вверх и вниз. Никто не направлял ее. По зеленому полю расхаживали четыре вороны. На дереве сидела еще ворона и смотрела на них. На крыльце повар встал со стула и через сени прошел в кухню. Здесь, в комнате, солнце пронизывало пустые стаканы на столе. Джон сидел, положив локти на стол и подперев голову руками.
Я увидел в окно двух мужчин, поднимающихся по ступенькам крыльца. Отворилась дверь, и они вошли. Один из них был бородатый крестьянин в сапогах, другой - церковный сторож. Они сели за столик у окна. Вошла служанка и остановилась у их столика. Крестьянин, казалось, не замечал ее. Он сидел, положив руки на стол. Он был в старой солдатской куртке, с заплатами на локтях.
- Что будем пить? - спросил сторож. Крестьянин не ответил, будто и не слышал.
- Что ты хочешь?
- Шнапс, - сказал крестьянин.
- И четверть литра красного, - сказал сторож служанке.
Служанка принесла заказанное, и крестьянин выпил свой шнапс. Он смотрел в окно. Сторож следил за ним. Джон не поднимал головы. Он спал.
Вошел хозяин и направился к их столику. Он сказал что-то на местном диалекте, и сторож ответил ему. Крестьянин по-прежнему смотрел в окно. Хозяин вышел из комнаты. Крестьянин встал. Он вынул из кожаного бумажника кредитку в десять тысяч крон и развернул ее. Подошла служанка.