- Не обижаюсь: не случайно преподобный Терош всегда звал меня безбожником. - Деян с грустью вспомнил последний свой разговор со священником. - Но скажи мне, колдун: что же, по-твоему, - Небеса пусты, немы и слепы?
Чародей пожал плечами:
- Кто знает? Одно известно точно: невежественные люди почитают за богов обычных духов и многое другое, чего они не могут уразуметь. Страшно вспомнить: кое-где на Дарбате меня самого нарекли богом. Представь себе, что они сказали бы сейчас!
Он зашелся смехом, тотчас перешедшим в тяжелый приступ кашля, едва не сваливший его на пол; Деян в последний момент успел его удержать.
- Ну, ну! Полегче, князь: слаб ты пока для долгих речей. - Деян усмехнулся, помогая чародею лечь.
Тот, похоже, любил поговорить; а лицо его при этом принимало выражение благородное и торжественное, какое Деян не раз подмечал у Тероша Хадема, когда тот пускался «безбожника уму-разуму учить». Некоторого сходства не заметить было невозможно, и особенно оно казалось забавным в свете того, что говорил Голем зачастую вещи прямо противоположные науке преподобного.
- «Вера и предубеждение есть основа всего. Истинным может зваться лишь способ нашего рассуждения о предмете, но не наши суждения о нем», - процитировал Деян по памяти. - «Ибо суждения наши из чувственного мира берут начало, а чувства истины не ведают, лишь самое себя знают: с мороза в нетопленый дом зайти - все одно тепло, а коли жаркий дом зимним утром чуть выстынет - зябко делается; и во всем так».
- Профессор Фил Вуковский, «О суждениях и рассуждениях», глава вторая, - сказал чародей. - Вот уж не думал, что сочинения пьяницы Фила запомнят на многие века.
- Откуда ты... - Деян замолчал. Если уж он сам, деревенский неуч, волею судеб и Тероша Хадема был с трактатом Вуковского знаком, то не стоило удивляться, что книга известна чародею.
- Я и самого старину Фила знал, - сказал чародей. - Он давал мне уроки риторики. Затем мы вроде как приятельствовали... Он был добряк, но любил пошуметь. Мог простить долг в сто доренов и в лепешку ради тебя расшибиться, а затем обидеться ни за что и затеять поединок. Эта двойственность его натуры отражалась во всем, что он делал. Как сейчас помню: в черновиках к последней своей книге, посвященной вопросам морали, он восхвалял супружескую верность так рьяно и многословно, что издатель просил его поубавить текста, чем Фил был возмущен до крайности... А умер он в постели со шлюхой, перебрав вина, - и это в годы, когда седая голова его уже совершенно облысела! При жизни он редко бывал чем-то доволен; надеюсь, хотя бы смерть встретил с улыбкой.
- Н-да. Дела... - пробормотал Деян.
Профессора Вуковского он привык считать кем-то вроде учителя, мудрого и непогрешимого, и совсем не был уверен, что рад услышать подробности его земного существования. А от осознания, что сейчас он, Деян Химжич, разговаривает с кем-то, кто делил с почтенным профессором стол и вел беседы, и вовсе голова шла кругом.
Что Голем родился много веков назад - он, конечно, знал и не забывал, но одно дело - просто знать, и совсем другое - получить тому наглядное свидетельство.
- Сколько тебе лет? - не удержался от вопроса Деян. - Не считая того времени, что ты был... не совсем жив.
- Немногим больше ста тридцати. А ты думал - полтыщи? - Чародей добродушно усмехнулся. - Я не так уж невообразимо стар по человеческим меркам: на моей памяти некоторые долгожители под присмотром лекарей встречали столетний юбилей, хотя сами не способны были сотворить даже простенького заклятья.
«Сто тридцать лет: «Не так уж и стар!»» - Деян попытался вообразить себе такой огромный срок - и не смог. Столетье или немногим больше того прожила, должно быть, Вильма - и превратилась в дряхлую, выжившую из ума старуху. Голему же, несмотря на больной вид, нельзя было дать больше четырех десятков. Однако ж впечатление было обманчивым... Он видел в жизни несоизмеримо больше, чем Беон или Терош Хадем; прочел несоизмеримо больше книг. Разбирался в вещах, о которых другие не имели ни малейшего понятия.
Деян пододвинулся ближе к очагу, пытаясь прогнать пробивший вдруг озноб. Прежде он не смотрел на это с такой стороны и теперь на миг ощутил себя на месте заморских дикарей: да, им было с чего преклоняться перед Големом, как перед божеством! Ощущение оказалось неприятным и досадным; а ведь если так подумать, чародей даже сейчас оставался для простых людей кем-то вроде бога: слабого, немилосердного, бестолкового - но бога...