- Епископу бы не понравилось твое богохульство, - заметила Цвета.
- А мне не понравился епископ.
Цвета тихо рассмеялась.
- Когда я маленькой была, думала, что наш епископ - мудрый, добрый и прекрасный, почти как сам Господь, ибо иным великий служитель Господень быть не может. А оказалось - противный скупой старикан, который бранится на слуг и пьет воду с содой из-за больного желудка. И тогда я подумала: может, и хорошо, что Господь не показывается нам?
Деян с готовностью улыбнулся шутке, но она продолжила с горячностью и серьезностью, ввергшей его в недоумение:
- Если он существует вообще, Господин Великий Судия! Или нет никого выше нас, нет ничего запредельного и великого? Когда-то я верила священникам: так учила мать, так жили все вокруг; даже Лэш по праздникам ходит на проповеди. Но граница недалеко: тут у нас останавливались многие проповедники. И наши, и чужеземные, люди ученые, знаменитые. Днем они призывают к смирению плоти, но по ночам предаются пьянству и разврату так же охотно, как солдаты; милосердия и справедливости в них столько же. Но солдаты честнее: они не скрывают своей жестокости под красивыми словами и чистыми одеждами... И тогда я задумалась, Хемриз: не затем ли проповедники, священники, жрецы - такие, сякие, всякие - стращают нас карами небесными и сулят счастье в жизни загробной, чтобы властвовать над нами в этой? А на самом деле - нет никакого Господа, Всемогущего и Всеведущего! Нет никаких богов и духов, нет праведных и грешных дел, нет правильного и неправильного, справедливого и несправедливого; наша маленькая, короткая жизнь - единственное мерило; как ее проживешь - так и проживешь. Ты как думаешь? Ты же чародей. Скажи мне...
- Да не чародей я! Не знаю, Цвета, - сказал Деян, поняв, что девушка всерьез ждет, что он скажет. - Раньше я не очень-то верил во все это - ну, так, как все у нас. Как в приметы: вроде и ерунда, но нет-нет, а вспомнишь - и делаешь как положено. Вроде и не веришь, а все равно надеешься, что сбережет. Так у нас люди и в Господа верят, и в малые народцы - домовых, леших, кикимор болотных, и перед тем, как идти на молитву, ставят домовику блюдце молока... Терош, священник наш, пока не обвыкся - сердился на это очень; но народ у нас упрямый - не переучишь. А сам он - славный человек, и в то, что говорит, верит, хотя слова с делом у него расходятся порой; это за ним бывает... Он пытался учить меня своей священнической мудрости, но чем больше я слушал и читал - тем большей чушью мне казалось его учение; давно это было.
- А теперь иначе? Теперь ты веришь?
- Еще меньше, чем прежде. Но... Скажи, Цвета, а ты умеешь читать? - спросил он невпопад, разглядывая ее. Ему снова вспомнилось пепелище; и одинокая могила у тракта, у которой он окончательно разуверился в небесном милосердии; и та, что лежала в ней: Цвета и сестры Шинкви, какими он их запомнил, имели на лицо некоторое сходство, какую-то трогательную уязвимость, скрытую за здоровой, пышущей силой красотой.
- Умею... немного. - Цвета, отчего-то смутившись его взгляда, отвела глаза. - Охота лучше выучиться, чтоб, когда выберусь отсюда, дурочкой деревенской людям не казаться; да когда ж мне учиться? Тут жизнь такая - поспать не успеваешь... На жалованье не больно-то разгуляешься, а учить меня за просто так, книги давать - нету дураков. Священник есть тут один, добрый старик, учит бедняков бесплатно, но меня он к школе и близко не подпустит, разве только от Лэша уйду. Люди на меня посматривают косо... сам понимаешь почему.
- Не буду врать: их я тоже немного понимаю. Но все-таки зря это они, - мрачно сказал Деян. Сделалось грустно и горько, и невозможно было не думать, что вышло бы, будь все иначе. Родись Цвета в Орыжи, она не была бы брошена с малолетства семьей и не стала бы драить полы в чужом доме; и не было бы ей ни возможности торговать телом, ни нужды: не родные, так соседи не бросили бы ее в беде. А окажись честная и бесхитростная орыжская девица на ее месте здесь, в этом недружелюбном и небогатом городке, - ни к чему хорошему бы это не привело...