В это, глядя на него, легко верилось.
Недостаток опыта и авторитета Терош Хадем на первых порах пытался возместить все той же горячностью. В Медвежьем Спокоище Господа чтили, но чтили равно и лесовика с болотником, и поговаривали, что «справный нож верней молитвы», ибо одной милостию Господней сыт не будешь. Поговорка эта очень не нравилась преподобному Терошу, однако склонить паству на свою сторону он никак не мог. Учение его от проповедей покойных предшественников отличалось размахом и запутанностью; если преподобный Аверим учил, что запрещено Господом убивать, красть и лгать, особливо – суду лгать или отцу с матерью, то Терош называл запретов куда больше и требовал каяться пред Господом в их нарушении, что у многих вызывало недоумение:
– Коли Господь наш, Великий Судия, всеведущ, – то к чему ему поклоны покаянные, раз без того он все в душах наших разумеет?
– Ежели Господь душегубствовать и красть не велит, и Вераз-гром и Марта-лесовица тож, то отчего ж им уважение оказать грешно?
– Учишь ты, отец: мрак безликий, зло безродное – в самое нутро корни пускают, душу червями точат. И у нас так сказывают, да только разве выведешь их, червей, одними молитвами? Тут надобно трижды через воду пройти, через огонь, всю скверну с тела золой рассветной соскресть, пост соблюсти, – тогда лишь и выйдут они, поганые!
Такими вопросами и рассуждениями донимали преподобного Тероша въедливые волковцы и орыжцы. На каждый вопрос он сперва без труда находил что ответить, но ответы его только преумножали кривотолки.
Преподобный Терош подолгу, пытаясь выспросить у Господа подсказку, молился в церкви у амблигона – святого знака, сколоченного из сложенных треугольником крашеных досок. Другой небольшой амблигон – короткий кинжал с треугольной рукоятью – он носил на шее на железной цепи, поверх серой рясы: это было едва ли не единственное, что очевидным образом объединяло молодого священника с предшественниками… Господь безмолвствовал, а вопросы множились. Тогда Терош Хадем взялся за перо; но Зареченской епархии до Медвежьего Спокоища интересу было мало, или же торговцы не передавали письма, – так или иначе, на все просьбы преподобного прислать ему подмогу для борьбы с укоренившейся в глуши «темнотой греховной» епархия тоже отвечала молчанием.
Устав ждать, Терош Хадем задумал зайти с другого конца и «разжечь знание мирское и духовное» у себя под боком, однако намерение обучить волковских детей грамоте понимания не встретило. «Да на кой оно надо – заместо работы мальцам сиднями сидеть, как курям каким! Эдак и умишко куриный будет!» – подвел под первым и последним уроком черту волковский кузнец, а оставшись с молодым священником с глазу на глаз, выразился и того круче. Только старики поворчали промеж собой, что в иные времена учеба делом зряшным не считалась, и прежде хоть имя свое каждый мужчина в Спокоище мог накорябать; поворчали – да сошлись на том, что времена те давно прошли, а по нынешним прока от письма да чтения нет.
Преподобный Терош унывал недолго. В частые свои приезды в Орыжь он неизменно захаживал в дом к Химжичам и приносил книги, которые привез с собой из большого мира: Деян, благодаря науке старой знахарки, выходившей его, худо-бедно грамоту знал, потому священник тешил себя надеждой приобщить хотя бы увечного мальчишку к церковному учению и взрастить, таким образом, себе помощника…
Деян, маявшийся от безделья, этим визитам радовался от всей души и читал с большой охотой, однако находил в полуночных разговорах и в прочитанном совсем не тот смысл, какой, по задумке преподобного Тероша, следовало бы. И слушать предпочитал не многословные наставления, а рассказы о «большом мире». Из всех книг, к досаде и искреннему недоумению преподобного Тероша, более всего заслужил уважение Деяна мирской трактат, «Наука о суждениях и рассуждениях» некоего Фила Вуковского: истрепанный, обшитый черной кожей тяжелый том, привлекательный размахом мысли, а также почти полным отсутствием нравоучительности.
Занимательней всего оказалось применять почерпнутую у Вуковского мудрость к жизнеописаниям служителей Господних и святому учению.
Священник с таких попыток багровел лицом, принимался спорить и объяснять, в запале размахивая руками и повышая голос, говорил уже не нудно и путано, а нескучно и складно, – однако мало-помалу Деян приноровился загонять его в тупик и постепенно разуверился даже в том, в чем поначалу и не думал сомневаться. А также заподозрил – вслух, впрочем, подозрений своих высказывать не стал, – что многие богословские тексты преподобный Терош привез с собой в Спокоище, потому как сам прежде изучил их весьма посредственно, хоть и полагал для службы необходимыми: по-видимому, в «большом мире» хватало иных занятий помимо чтения.
– Вот ведь нахал! Язык без костей! И что с тобой поделаешь, с безбожником? – сокрушался преподобный Терош, исчерпав все иные аргументы. – Я, дурак, серчал раньше, а верно нас наставники обихаживали: для науки порка и пост надобны! Получил бы десять-двадцать, в холоду бы, на пустой воде, посидел, – иначе бы заговорил, задумался бы! А ты что? А ничего: пустословие одно… Тут не головой, тут сердцем думать должно! Голова без сердца – пуста коробочка, безделушка! А сердце – иное дело, сердце – оно чует. Без сердца разве ж можно прожить человеку?
– Так и без головы – никак: без головы даже лягушка мрет, – осторожно возражал Деян, с опаской поглядывая на священника: не обиделся ли?
Обижался Терош Хадем часто и легко, но также легко вновь приходил в благодушное настроение. За десять лет к сельской жизни он кое-как пополам приспособился, отстроил в Волковке дом, к «темени» привык, женился, нажил пять душ детей, отрастил бороду до пояса, солидное брюшко – и перестал казаться таким чудаком, как прежде. Человеком он был хорошим, хотя проповедником – никудышным, в чем не последнюю роль играл личный пример. Себя Терош Хадем большим грешником не считал, но всякий знал, что бражку он предпочитает покрепче, а баб потоньше, и, захмелев, иной раз не может удержаться от того, чтоб ущипнуть за поджарый зад какую-нибудь вдовушку, после чего жена часами гоняет его по двору, охаживая метлой. Порка ему, вопреки всем утверждениям об ее чрезвычайной полезности, впрок не шла, потому он вскоре вновь принимался за старое – и снова получал нагоняй.
– Вот ведь вздорная баба! – сетовал он потом, утешаясь у Химжичей хреновухой. – Я ж по слабости человеческой, шутки ради, – а она шумит, шумит… Вздор! Одно слово: баба… А все ж тоже по-человечески понять можно – обидно ей…
Жену Терош Хадем любил, хоть и собачился с ней постоянно. Он вообще всех любил, за исключением волков, змей и коров: с последними у него как-то особенно не ладилось. К Химжичам по-прежнему в каждый свой приезд в Орыжь заглядывал, но уже без умысла, просто по-приятельски: новости обсудить, потрепать языком о том, о сем. Стал со временем почти за члена семьи: обращались все между собой на «ты» и запросто. Пил священник за двоих, жаловался на жену и детей-негодников, вспоминал «большой мир» и рассуждал о том, как чудно все же устроена жизнь.
– II –
Медведями леса заречинского плоскогорья славились не больше всех других, но на карте так и было записано: «Медвежье Спокоище»; то есть попросту глухомань. Никакого иного названия – быть может, более обидного, но, как сказали бы старики, «жизнею нажитого», звучного – безвестный мастер-картограф придумать не сподобился.
Свирепый лесной зверь, холод и безжалостная зимняя тоска сгоняли людей за общий частокол. Во всей округе теперь дымили печными трубами лишь два села: Орыжь, в которую превратилась деревенька Рыжевка, а в пятнадцати верстах к востоку от нее, в самой глубине Спокоища – разросшаяся с былых времен Волковка. В низину промеж сел с округи собиралась влага, делая почву тучной и пригодной для пахоты: с других сторон лес не отступал, земля не поддавалась. От Орыжи было сорок верст на юго-запад лесной дорогой до тракта, и оттуда еще полста до ближайшего городка. «Не ближний свет, по эдакой тропке-то», – как говорил Терош Хадем, все собиравшийся как-нибудь наведаться в город, но так ни разу и не собравшийся.