Несколько мгновений гроссмейстер любовался результатом своих слов, затем добавил:
– Но можешь выдохнуть: это не она. И не я, откуда бы ни пришла в твою дурную голову эта мысль.
Грубости из уст царственного старика, каким являлся гроссмейстер, звучали нелепо – но сам он, очевидно, не придавал этому значения.
– Если не ты, тогда кто? – спросил Голем.
– Радислав, – сказал гроссмейстер. – Наш друг-Император был колоссом своего времени: падение его оказалось невероятно разрушительным… Он любил тебя как брата – но и завидовал жестоко, как брату: твоей славе, твоей свободе, тому, как тебя принимали люди. Как уважали и боялись, как почитали и любили. Ему казалось, Нарьяжский трон стоит в тени отца и твоей тени; и это бросает тень на него самого, выставляет перед историей как ведомого, нерешительного правителя. Все было, конечно, не так: но Радислав так думал… Я предупреждал тебя об этом, но ты не слушал! А потом ты ушел. И все посыпалось… Император начал привечать всяких проходимцев, которые умело играли на его честолюбии. Они убедили его развязать войну – а признать поражение и отступиться, пока еще не стало поздно, он оказался не в силах. Стремительный рост налогов одновременно с падением прибылей и военными неудачами привел к внутренним беспорядкам, но чем хуже становилось положение, тем крепче Радислав цеплялся за надежду отыграться и отбить потери. Я мог лишь наблюдать со стороны, а его поступки делались все безумнее… Если поначалу он винил в неудачах дурное стечение обстоятельств и твое отсутствие, то затем назначил виновным тебя самого. Ты, говорил он, не позволил обострить конфликт с Великими Домами Дарбанта и республиканцами из Бадэя в более благоприятное время, ты позволил Островному Содружеству окрепнуть и накопить мощь, и теперь из-за тебя армия Империи раз за разом теряет корабли и солдат.
– Какое еще, к Владыке, благоприятное время?! – прорычал Голем.
– Прежде Радислав понимал, что Империя не может себе позволить большой и долгой войны, – но уязвленное самолюбие затупило его разум, – сказал гроссмейстер ен’Гарбдад. – Я много раз говорил с тобой о том, что необходимо позволить Императору хотя бы отчасти удовлетворить амбиции в конфликтах с Дарбантом и Бадэем! Но ты был слишком горд званием Миротворца и слишком погружен в личные заботы, чтобы прислушаться. А Радислав сделался слишком уязвим к лести, когда после твоей «смерти» и моего «предательства» утратил к партии мира доверие. Империя уже трещала по швам, но вместо того, чтобы спасать то, что еще можно было спасти, охваченный яростью Радислав воевал с твоей тенью; он вознамерился стереть твое имя из истории и не пожалел для этого сил. По его приказу были переправлены книги, разрушены дороги и наложены отводящие чары на все Старожье, а замок разрушен. На твое счастье, Император так не узнал о том, что ты жив. После объявления о твоей смерти мы с Ниримом надежно запечатали казематы и усыпальницу, где стоял твой саркофаг, и скрыли от чужих глаз; люди Радислава так и не нашли входа в подземелье, но побоялись доложить об этом, что было с их стороны весьма благоразумно… В борьбе с твоей тенью Радислав преуспел намного больше, чем в Торговых Войнах. Империя развалилась, и Бадэй занял часть наших территорий: чтобы сохранить остатки чести, Радиславу не осталось ничего иного кроме как покончить с собой. Говорят, даже перед кончиной он не уставал проклинать тебя. Это был жалкий конец великого человека. – В голосе гроссмейстера эн’Гарбдада послышалась грусть.
– А что же Радмила? – глухо спросил Голем.
– К тому дню, когда Радислав приказал разрушить Старожье, она уже давно жила за его пределами. – Гроссмейстер прокашлялся; Деян слышал, как звякнуло стекло. – Твой поступок обескуражил ее и огорчил, как и всех нас: она хорошо – уж получше тебя! – представляла возможные последствия… Как и мы, она надеялась на твое скорое возвращение и продолжала ждать тебя еще два года после того, как погиб Марфус и стало ясно, что надежда несбыточна… Немалый срок для той, что боялась тебя как огня и не могла ужиться с тобой под одной крышей! Отчасти твой безумный поступок примирил ее с тобой и с самой собой. Ты стал в ее глазах не своевольным и взбалмошным полубогом, а простым, уязвимым человеком, который терпит неудачи и совершает ошибки, а иногда бывает над собой не властен… Она поверила, что все последние годы ты был серьезен. Когда я говорил с Радмилой после того, как мы с Ниримом запечатали подземелье, она сказала, что, вспоминая прошлое и думая о будущем, чувствует сожаление и вину; уверен, так оно и было. Но Нирим – которого, между прочим, ты едва не убил! – сумел убедить ее, что нет нужды до смерти соблюдать вдовий траур и заживо хоронить себя в Старожье. За телом Марфуса в числе прочих приезжал младший из его внуков, Корбан, совершенно лишенный колдовского таланта, но относившийся к деду с огромным почтением… Помнишь его?
– Конечно.
– Потом Корбан приехал снова, уже один. Их с Радмилой многое связывало: оба они проживали жизнь бессильными рядом с великими, оба потеряли близких. Когда Корбан предложил ей руку и сердце, она не отказалась и уехала в его поместье под Лацигом; там они скрепили союз. Я в то время уже находился в изгнании, но, говорят, церемония вышла весьма впечатляющей.
– Я рад, – сказал Голем. – что Нирим достучался до ее разума. Корбан был хорошим человеком.
– Но ревнивым мужем, что не удивительно в его положении. – Гроссмейстер ен’Гарбдад помолчал некоторое время – прежде чем продолжить. – О дальнейших событиях я могу судить лишь по слухам, которые доходили до меня через Нирима, пока он не скончался от старости двадцатью годами позже. Но то, что мне известно, заставляет предположить, что твой самоубийственный план отчасти увенчался успехом. Увы! Несвоевременно и не к добру.
– V –
– Что значит «несвоевременно»?.. – растерянно спросил Голем. – Почему?
– То, что ты стоишь сейчас здесь – таким, каким я тебя помню, – ясно указывает на то, что время глубоко за краем течет невероятно медленно: чем глубже – тем медленнее, – сказал гроссмейстер. – Замедление нарастает геометрически, а не алгебраически, как мы прежде думали. Я прав?
– Да, – напряженным тоном подтвердил Голем. – Но на что ты намекаешь, Венж?
– Пока ты приближался к цели, здесь прошли годы; и спустя все эти годы ты все-таки сумел изменить, усилить ток хинры Радмилы – и хинры ребенка в ее чреве.
– Небо!
– Отнюдь, Бен: тут дело приземленное, – с насмешкой в голосе сказал гроссмейстер. – Ты, сколько я тебя помню, думать боялся о наследнике, но Радмила смотрела на это иначе. Она была уже совсем не молода, но забота лучших лекарей Империи позволила ей зачать и выносить ребенка. У них с Корбаном родилась дочь; и, как стало ясно, когда девочка подросла, – вопреки известным закономерностям наследования она родилась сильной чародейкой. Поэтому Корбан заподозрил жену в измене.
Голем застонал.
– Увы! – с наигранным сожалением воскликнул гроссмейстер. – Но, право, сложно его винить: что еще ему оставалось думать? Корбан не давал жене и дочери житья, и Радмила, забрав ребенка, ушла… Куда? Этого я не знаю; и никто не знает. Возможно, укрылась от мужа и войны в проклятом Радиславом и ненавистном ей самой Старожье… Хотя Нирим в то время уже скончался, но там у нее еще оставались друзья. Однако уязвленный Корбан и не искал ее; он женился второй раз и до смерти успел настрогать еще полдюжины детей. Бергичи – прямые его потомки. – Гроссмейстер выдержал паузу. – Возможно, это изменит твое намерение отказать мне в помощи?
– С чего бы мне тебе помогать? Ты интриган и лжец, хитроумный, властолюбивый и жадный подлец, гроссмейстер Венжар ен’Гарбдад, а твоего глупого короля следовало бы четвертовать еще до того, как вы все это начали, – сказал Голем. Голос его как будто треснул. – Барон Бергич, приведший бурбоабов на Алракьер, не лучше, но за ревность своего прапрадеда он не в ответе.