– II –
– Что теперь? – глухо спросил Петер, когда все было кончено.
Документ, служивший им какой-никакой защитой, валялся порванный в грязи: оставалась только адресованная коменданту записка. Но привычные ко всему лошади дозорных не разбежались. Деян взял офицерского жеребца под уздцы: тот и не шелохнулся. Это можно было считать большой удачей, как и то, что дорога все еще оставалась безлюдной.
– Будем гнать что есть мочи и надеяться, что доберемся до коменданта раньше, чем кто-нибудь спросит, кто мы и что здесь делаем, – сказал Деян. Он с трудом мог стоять и не чувствовал уверенности в том, что сумеет хоть час продержаться в седле – но выбора не было: раньше или позже, с телегой их наверняка остановили бы еще раз. А верхом они уже к вечеру следующего дня могли оказаться на месте. – Ты ведь умеешь ездить верхом, Петер? – спросил он.
– Справлюсь как-нибудь, – буркнул тот. – Как тебе удалось… Что ты теперь такое, Деян, сожри тебя волки?
Петер смотрел настороженно, с неприязнью и страхом большими, чем читались в его глазах, когда он разговаривал с Марагаром или бергичевцами; в других обстоятельствах Деян нашел бы это забавным, но, взглянув на тела на земле, только вздохнул:
– Это очень простое колдовство. Меня научил один человек.
– Тот самый чародей, который помер утром? – бесцеремонно спросил Петер. – Марагар что-то говорил о…
– Мы с тобой тоже станем мертвыми, если нас здесь увидят, – перебил Деян. – Поехали!
Петер взглянул в его сторону еще с большим подозрением, чем прежде, но прекратил бесполезные расспросы и помог забраться в седло.
– III –
Они ехали много часов подряд, пока луна не скрылась за тучами и темнота не вынудила остановиться и дать до рассвета передышку себе и лошадям. Времени на отдых оставалось всего ничего, но Деян никак не мог забыться хотя бы полудремой; от чудовищного телесного перенапряжения ему сделалось совсем худо – но и только: сна не было ни в одном глазу. Его бил озноб, во рту с раннего утра не было ни крошки, но при одной мысли о еде желудок поднимался к горлу… Петер спал беспокойно, но крепко, как пьяный, и тихо всхрапывал во сне; от его присутствия только острее чувствовалось одиночество. Против воли Деян злился на бывшего товарища. За все время они ни словом ни перемолвились об Орыжи: Деян не знал, что сказать, а Петер и не хотел говорить; это нежелание окружало его, почти что видимое, будто облако. Он имел больше и потерял больше: жену и двух дочерей, сестру, бабку, друзей, дом и крепкое хозяйство; конечно, ему не было все равно – боль наверняка терзала и жгла его изнутри: однако он безропотно принимал ее. Как принимал приказы Марагара, бергичевцев и все остальное.
Но Деян не хотел ничего принимать: ни сожженной Орыжи, ни молчаливой покорности сержанта Петера Догжона, ни творящейся вокруг дикости, частью которой стал теперь и он сам.
Его захлестнуло тупое, безнадежное отчаяние.
Хотелось поговорить, хоть с кем-нибудь, – но Петер спал; и Петер бы ничего не понял – даже не стал бы слушать. Голем – тот понял бы и выслушал; он и сам был почти такой же – человек, разрушивший свою жизнь своими же руками, потерявший все и бесконечно одинокий, измученный сомнениями и чувством вины, преследующий химеру в попытке сохранить рассудок…
Но Голема больше не было.
С тупым удивлением и горечью Деян понял, что ему недостает чародея. Будь тот жив, он никогда не назвал бы его другом – и все же вопреки всему, что разделяло и отличало их, вопреки здравому смыслу это было так: теперь он чувствовал связь – оборванную связь – как никогда ясно. После гибели Орыжи Голем, в сущности, оставался единственным, с кем его действительно что-то связывало; что-то важное.
– Я перенял от него все худшее, – прошептал Деян. – Смогу ли взять хоть толику хорошего?
Лес безмолвствовал; и пушки на обоих берегах молчали – перемирие все еще продолжалось. Чародей потратил остаток своей долгой и странной жизни не напрасно: он сумел устоять вопреки всему, безо всякой опоры; его воля сбылась – но Деян сомневался, что сам способен на подобное.
Он потерял родных и друзей, потерял дом. Потерял Эльму. Потерял все – даже самого себя.
Терпеть больше не было сил; он укрылся с головой и сжался на земле в комок, содрогаясь от беззвучных рыданий.
Сон ненадолго сморил его, когда в уголке неба уже забрезжил рассвет. Пора было ехать дальше.
– Худо выглядишь, – мрачно сказал Петер после того, как снова помог ему забраться в седло; получилось только со второго раза. – Мож, веревкой примотаешься для верности? У нас есть. А лекарства вышли…
Деян нашарил в кармане фляжку с колдовской гравировкой. Марагар содержимого не тронул, и в ней оставалось еще немного того пойла, которое покойный капитан Альбут раздобыл в свою последнюю ночь; не «вдовьи слезы» – но хоть что-то.
– На шею себе веревку свою примотай! – Деян в два глотка опустошил фляжку, вдарил пяткой по лошадиному боку и поехал к Охорской крепости.
И, как ни удивительно, доехал.
– IV –
Охорская крепость оказалась каменным домом с толстенными стенами, стоящим на возвышенности у дороги и отчасти разрушенным: от дарвенцев к людям барона она перешла с боем. Деян впоследствии с трудом мог припомнить ее вид, потому как к часу, когда крепость показалась впереди, едва не терял сознание и уже не мог мыслить внятно.
Впустили внутрь и провели к коменданту их на удивление легко. Но седоусый полковник в начищенных до блеска сапогах – такой же расфуфыренный и надутый, как покойный дарвенский генерал Алнарон, – появлением «гостей» был озадачен и совсем не обрадован.
– Вам нужно укрытие. Но я не могу вас надолго здесь оставить, – сказал он без обиняков; его единственный глаз смотрел сердито. – Накануне пришла депеша: Миротворец мертв – сам перебрал «вдовьих слез» или – или! – был убит сторонниками продолжения войны из дарвенского лагеря. Со дня на день все может прийти в движение; а если мы и задержимся здесь на зиму – будут постоянные проверки. Нет, определенно здесь вам оставаться невозможно… Не хочу даже знать, кто вы и что натворили! Раз Ивэр того хочет – я помогу; но о многом не просите.
– Окажите то содействие, которое посчитаете возможным, – степенно сказал Петер, волей-неволей вынужденный взять на себя роль переговорщика.
– Ну, прямо сейчас вы никуда ехать все равно не можете: выгнать твоего друга обратно на дорогу было бы равносильно убийству, – сердито хмурясь, признал полковник. – Пока отлежитесь в лазарете. А третьего дня отправлю вас с увечными в Ханрум; у лейтенанта Броджеба там родня – он сумеет организовать вам дальнейшее сопровождение.
– Премного благодарны. – Петер низко склонил голову. Полковник недобро осклабился:
– Будет лучше, если Броджеб и остальные посчитают тебя важной птицей, так что мой тебе совет: не кланяйся как лакей. Не благодари и вообще пореже открывай рот. Я перед Ивэром в большом долгу, но произойди наша с вами встреча при других обстоятельствах – я бы вас повесил. Слишком вы подозрительны. И королевской армией от тебя несет за версту.
– Ваши слова оскорбительны! – Петер изобразил сердитый взгляд; получилось не очень-то, но полковник удовлетворенно кивнул:
– Так-то лучше. Броджеб уважает дисциплину и по крови сам наполовину дарвенец: если я прикажу ему молчать, он вас не выдаст. Так что не выдайте себя сами; и не возвращайтесь, если не хотите навлечь на всех беду! Скверное же Ивэр выбрал времечко спросить с меня долг… Господь Всемогущий, да будь я проклят, если еще раз окажусь у хавбага в должниках!
Некрасивое лицо полковника исказила гримаса плохо сдерживаемой ярости; он выпроводил их из приемной, отдал стражникам приказ проводить их с Петером в лазарет – и больше Деян его не видел.