– Я не солдат, – возразил ему Деян; не из намерения переубедить – скорее по привычке.
Но аптекарь оставил его слова без внимания.
– Алек обмолвился, за вас просил сам хавбагский Мясник. Это правда? – спросил он.
– Он не мясник, а лекарь. – Деян почувствовал, что начинает злиться.
– Ладно, ладно! – отмахнулся аптекарь. – Пусть он не мясник, а ты не солдат. Мне не нужны ваши тайны. Но и проблемы из-за вас не нужны. У нас здесь есть поговорка, – добавил он, заметив, что Деян смотрит на него с удивлением. – «Хочешь сберечь сундук – поставь его на виду». Если не будете прятаться – никто и не подумает, что у вас на то есть причины, а скрытность уже вызывает нежелательные вопросы… У тебя же ноги нет, а не языка! А Петер так и вовсе здоров. Пока вы здесь – вы друзья Алека, так что ведите себя соответственно!
Деяну его настойчивость казалась глупой, но в аптекарском доме и вообще в Харнуме были иные, чем в Медвежьем Спокоище, нравы, о которых они с Петером ничего не знали. Хочешь не хочешь, а указаниям хозяина приходилось подчиняться.
Петер куда больше времени провел среди людей в «большом мире», но за столом помалкивал, а когда к нему обращались – отвечал односложно или бурчал что-нибудь неразборчиво. В обществе он казался сам себе неотесанным и неуклюжим и от того себя стеснялся – тогда как Деян, к собственному удивлению, легко переборол неловкость. Он взял за правило всегда прямо смотреть собеседнику в глаза, как делал Альбут, и обнаружил, что люди не выдерживают его взгляда. На расспросы он обычно отвечал уклончиво, предоставляя любопытным возможность самим додумывать, что пожелают.
– А расскажи по секрету, друг: в каком полку лямку тянул на самом деле? – спросил однажды вечером крепко выпивший Милош Собрен, когда Деян вышел проводить его на крыльцо. – Понимаю, тайна… А все-таки страсть как интересно!
Милош – круглолицый и тучный мужчина в летах, страдающий одышкой, – был отставным военным лекарем-хирургом, осматривал прежде его культю и знал больше, чем кто бы то ни было другой, за исключением аптекаря и Броджеба.
– Не состоял на службе и двух дней, – сказал Деян, что было чистой правдой.
– Да будет тебе брехать-то! – пьяно прикрикнул на него Милош. – Так в каком?
– В Горьевском, – ответил Деян, беспокоясь, как бы обиженный лекарь не расшумелся; но теперь тот рассмеялся, будто услышал хорошую шутку.
– Ох-хо, ну ты, друг, дал маху! – Милош утер раскрасневшееся лицо. – Горьевцы, они как один, бешеные… каждому известно. Ври, да не завирайся: не умно это. Скрытник ты. Ну и Владыка с тобой, не хочешь – не говори… – Он махнул рукой и, пошатываясь, побрел по улице.
– Так, может, я тоже бешеный, – мрачно сказал Деян, глядя ему вслед. – Думаешь, нет?
Не первый раз его принимали за кого-то другого, но сейчас он задумался о том, что и сам не знает, кем теперь себя считать. Больше он не был тем, кем был раньше. Возможно, Милош и остальные в своих подозрениях подходили ближе к истине, чем ему казалось…
– VII –
Милош Сорбен играл в жизни аптекарского дома и, как следствие, в жизни Деяна немалую роль. Отставной лекарь служил ему частым собеседником, сделал эскиз для плотника, чтобы тот изготовил подходящий протез. А в час, когда будущее уже казалось ясным, именно Милошу, по злой шутке Небес, суждено было стать глашатаем новой беды.
Лейтенант Броджеб, у которого закончился отпуск по ранению, накануне уехал, но спустя несколько дней должен был вернуться – и, получив дозволение, отправиться, наконец, в Медвежье Спокоище. Деян уже мысленно попрощался с Ханрумом и его жителями, когда поздним вечером в гостиную, не сняв мокрого пальто, ввалился раскрасневшийся и задыхающийся Милош и объявил:
– Господа, худо дело… Я только от Румнера, – по-свойски назвал он городского коменданта. – Он сам меня вызвал… на нас идет мор! Косит людей тысячами.
– Ты уверен? – с неестественным спокойствием уточнил аптекарь.
– В Радее уже карантин, дороги на запад перекрыты. – Милош плюхнулся в кресло. –Ставлю месячное жалованье – у нас начнется со дня на день. А все Бергич, будь он проклят! Завезли его дикари заморскую заразу…
На всю жизнь Деян ясно запомнил это чувство: еще ничего не случилось, до ночи люди все так же мирно сидели, пили кисловатый эль, продолжали обычные разговоры – но все уже было предрешено, и каждый за столом в тот вечер сознавал это со всей ясностью.
– VIII –
Проклятий в последующие дни звучало множество, и на кого они только не были направлены: на барона и его солдат, на коменданта, на беженцев, на лекарей, на немногочисленных иноземцев, живших в Ханруме, – ходили слухи, будто бы те травят колодцы. Пока одни стремились бежать, другие пытались не допустить за городские стены заразу, но и те, и другие претерпели неудачу; несмотря на закрытые ворота, на третий день после сообщения Милоша мор пришел в город. Болезнь, не имевшую известного названия, ханрумцы между собой называли «крученой» или «трясучкой». Она начиналась несильной лихорадкой, нараставшей со временем, в поздних стадиях сопровождавшейся помутнением сознания и сильными судорогами и чаще всего оканчивавшейся смертью; выздоравливали немногие.
Сам Милош Сорбен, со свойственной ему добросовестностью искавший способ помочь больным, но не отличавшийся сильным здоровьем, вскоре слег и, недолго промучившись, скончался. Отставного лекаря похоронили со всеми положенными обрядами и почестями, но еще через десять дней тела умерших можно было увидеть прямо на улицах – погребальные команды поредели и не справлялись больше.
Всего «крученая» опустошала Ханрум сорок семь дней, окончательно отступив лишь с приходом суровых холодов и забрав жизни почти половины жителей города.
Броджеб так и не вернулся; почта больше не ходила, потому никто не знал, что с ним. Аптекарь, верный своим убеждениям, не прекратил работы и каждый день видел множество больных, но мор до поры до времени щадил его. Первыми в доме заболели пожилая кухарка и ее муж, помогавший по хозяйству; вскоре они скончались. Следующим заболевшим стал Петер – однако у него болезнь протекала легче, чем у слуг; стараниями аптекаря и Арины он, пролежав в беспамятстве два дня, пошел на поправку. Но на том удача хозяина дома закончилась.
Заразившись, аптекарь долго скрывал лихорадку: первый судорожный приступ свалил его на улице. Деян и Арина – единственная, кого, в конечном счете, болезнь обошла стороной – вместе отыскали его и довели до дома. Но большего они сделать не могли. Арина пробовала давать отцу лекарства, которыми тот лечил Петера, однако толку от них было чуть. Аптекарь умирал долго и тяжело; он был еще жив, когда Деян, проснувшись среди ночи, понял – настал его черед. Утром без страха, с каким-то брезгливым отвращением к самому себе он взял костыли и в последний раз вышел на полные смерти улицы, чтобы раздобыть каких-нибудь продуктов: запасы в аптекарском погребе, он знал, подходили к концу, а Петер был еще слаб и с трудом вставал.
Удивительно, но, несмотря ни на что, город продолжал жить: работали некоторые лавки, куда-то спешили прохожие, обходя мертвецов и зажимая носы. Почти исчезли с улиц бергичевские солдаты – говорили, в казармах уже перемерли едва ли не все, а в точности никто не знал, да и не хотел знать; еще говорили – мор отступает, но про это судить было невозможно.
У сына пекаря, сменившего за прилавком умершего отца, Деян выторговал за тройную цену мешок муки, который едва сумел дотащить до дома. Без аппетита он проглотил несколько ложек супа, сваренного накануне Ариной, и лег в постель. Его трясло от озноба.
– Теперь ты?.. – спросил Петер, избегая глядеть в его сторону.
Деян не ответил: в словах не было нужды. Выжить он не надеялся и не собирался слишком стараться.