— Ты говоришь об ожерелье, которым украсил меня? Оно принадлежит тебе.
— Благодарю. Я вижу, мой мальчик: рубины горят, изумруды сияют, жемчужины отражают свет тех и других — отборные камни, и они твои. Но другого сокровища я жду от тебя.
— О чем ты, дядя?
— О смирении.
— Сомнительной ценности сокровище. Если долг платится бесчестьем, то нет в уплате добродетели.
— Мы думаем розно, но об одном. Я послал за тобой, желая узнать, отчего сегодня ты не присоединился ко мне, когда я…
— Подносил дань!
— Пусть так. Почему ты «устранился»?
— Потому, что ты подносил дань. Я ничего не плачу.
— Мой мальчик! Грусть и груз прожитых лет не стерли в памяти безрассудства юности. Посему резонно говорю тебе, Давид, ты — безумец. Терпеть унижения — вовсе не пристрастье стариков. Разве в жизни всегда и каждому доступен выбор меж рабством и свободой? Не слишком ли просто? Не велика заслуга быть сумасбродным патриотом средь беззаступных, и при том не мочь подать им помощь. Ты не первый, дом Алроя известен героями такого сорта. И каков итог? Ты и сестра твоя — сироты, а клан ваш разбросан по белу свету. Не лучше ль доставлять дань в сопровождении почетного кортежа, чем под ударами бича и в кандалах? Это я, ты слышишь, Давид, это я собрал наше рассеянное племя, вернул нашу попранную славу. День сегодняшний ты обзываешь днем позора, а я величаю днем триумфа. После ненастья солнце светит ярче. Но разве нет у нас общей почвы? Пусть знает Исмаил, что Яков твердо держит жезл в руке, и наш народ непобедим. Неужто такая цель не роднит тебя со мною?
— Дядя, прошу тебя, оставим это. Ты — мой славный родич, нам ни к чему раздоры. Склонности сердца мне изменить не дано. Мои предки? Что ж, они хотели многого, добились мало. Помыслы их были чисты, и я таков. Один из наших слывет героем.
— То незабвенный Алрой. Гордись им.
— Но я стыжусь, дядя, стыжусь, стыжусь!
— Его сила не ушла. Я был верен и ему и ей. Я хочу вернуть поднятый им жезл.
— Вернуть кому?
— Истинному владельцу — тебе!
— О, нет! Молю, забудь о праве моем на наследие, от коего я отрекаюсь. Жезл, что ты мудро пронес сквозь годы, я не приму. Слабым моим талантам не доступно вдохновение рутины. Быть рассудительным быстро приедается.
— Ищущий славы бежит труда!
— Труд без славы — удел лакея!
— Ты умен, твой горизонт широк. Ты обязательно поймешь, что приносит счастье мысль о бедах, которые могли прийти и не пришли. Нет лучшего удела, чем честный труд и покой, заслуженный в награду.
— Если мой удел — покой, то потерплю с ним до могилы.
— Ах, Давид! Меня пугает своевольство нрава твоего. Я утешаюсь упованьем, что к великим безрассудствам побуждает великий, но слишком юный ум, и потому имеется надежда. Уж очень ты одинок. Возможно, в этом кроется причина. Повторяю, ты умен, и, несомненно, глубоко проникнешь в суть твоего наследия. А я, покуда жив, твой верный помощник и подсказчик. И, главное, уповай на Бога отцов наших, он не оставит милостью своей царственного рода сироту.
— Любезный дядя, довольно об этом. Я не надену корону царя рабов.
— Ты не зрел в сужденьях. Мы живем рабами? Наши палаты — рабов жилище? Эти роскошные диваны и ковры не осрамят пышнейший из гаремов. Мои сундуки набиты драхмами. Такова жизнь раба? Богатейшие караваны принадлежат мне, Бостинаю. По-твоему, я — раб? В Багдаде на базаре мое имя известнее имени халифа. Это — рабства знак?
— Дядя, ты трудишься для чужих.
— Все этим заняты. Такова же и пчела. И она свободна и счастлива при том.
— По крайней мере, у нее есть жало…
— Она лишь раз ужалит — и умрет!
— Умрет достойно. Ее смерть слаще ее меда.
— Ты молод, молод. И я когда-то льстился мечтой о будущем геройстве. Теперь, мой мальчик, мечтаю дожить до созерцанья твоего довольства. Сотри мину кислую с лица, возрадуемся вместе. Что ни говори, а сегодня у нас большой день. Все наши, а также Исмаил, проклятый сын Агари, уведомлены, что отныне ты — Предводитель изгнания. Сегодня минул твой восемнадцатый год, и, как у нас заведено, сей день — первый день твоего правленья. Я приглашу старейшин на торжество, представлю их тебе. А сейчас, до свидания Давид. Укрась физиономию улыбкой. С волнением жду я торжества и твоего торжества на нем.
— До свидания, дядя.
Давид смотрел вслед удалявшейся фигуре Бостиная. Горечь сменила насмешку в глазах. Он с размаху уселся на диван, закрыл лицо руками. Затем вскочил. Как зверь в клетке, долго метался по залу взад и вперед. Устал, облокатился на колонну. Сдавленным голосом заговорил с собой.