«Милая газель, подай надежду», — прошептала принцесса, — «Как пух лебединый губы твои мягки, но жаром любви обжигают. Подай надежду, милая газель!»
«Милая газель, подай надежду», — прошептала принцесса, — «Как звезды в ночи глаза твои тихи, но жаром любви обжигают. Подай надежду, милая газель!»
Она приготовила лютню, тронула пальцами струны, взглянула на небо, к музе взывая, запела:
«Он затмил красотою летний рассвет
В небе родимом востока.
Славы душа вожделеет, побед,
В устах красноречье пророка.
Сердце ночною томилось тоской,
Солнце взошло, сменившее ночь.
Чудо явил ты, царь и герой,
Надежда со мною, уныние — прочь!
Он затмил красотою летний рассвет
В небе родимом востока.
Славы душа вожделеет, побед,
В устах красноречье пророка.»
«Еще раз, еще раз! Пропой еще раз!»
Принцесса вздрогнула, оглянулась. Рядом стоял Алрой. Она встала, невольно хотела отступить на шаг, он удержал ее.
«Прекрасная принцесса», — сказал Алрой, — «надеюсь, мое присутствие не повредит ни музыке, ни красоте.»
«Господин, не сомневаюсь, Хонайн ждет тебя. Пойду позову.»
«Принцесса, не с Хонайном я хочу говорить сейчас.»
Лицо его было бледно, сердце стучало.
«Вновь этот сад», — вымолвил он, — «но память хитрит со мной, словно то было в жизни другой.»
«Не вини память: мы в жизни другой. Мы сами, и мир наш, и мысли и чувства — все иное. И воздухом дышим иным.»
«Неужто столь велика перемена?»
«Велика и прекрасна. Молюсь, чтоб не было других перемен.»
«Это свято, как ты сама!»
«Ты любезнейший из покорителей!»
«Я только им кажусь. Сейчас я больший раб, чем тот, кто кланялся тебе рабом при первой встрече.»
«Знак ее мы оба не забыли. Вот четки.»
«Вновь подари их мне, Ширин. Как талисман они меня хранили от беды. В бою я их держал у сердца.»
Принцесса вернула ему дорогой предмет. Алрой удержал ее руку, опустился на колено.
«О, прекрасная! О, бесконечно прекрасная!» — воскликнул царь Израильский, — «Ты — мечта жизни моей! Не прельщаю тебя ни царством ни богатством — материя это, и не внове тебе. Прими даяние духовное, горячее сердце того, кто не уступал ни прелести женской, ни силе мужчины. Преданность и любовь мою возьми. Боготворю тебя, прекрасная Ширин, боготворю!»
«Раз увидев, я горячо и безоглядно полюбил тебя, и образ твой вошел мне в сердце и поселился рядом с любовью к народу моему, не потеснив ее. В ту пору я за измену почитал мысль о примирении с верой чужой. Но вот насытился я местью за вековые муки предков, собрал иудеев воедино, вернул величие народу, пролил реки крови, свергнул, завоевал, победил, восторжествовал. И теперь кричит сердце, что слаще и важнее всех свершений вместе взятых, твой образ чудный, что оно хранит.»
«О, Ширин! Душа моя, жизнь моя! Скажи „Да“ вожделеющему взаимности! Клянусь, уберегу от зла обычаи племени твоего и не дам в обиду веру отцов твоих. Великому царю Соломону подарила красу свою темнолицая дочь Нила. Сделай меня счастливее его, ведь лик дочери Тигра светел и затмевает солнце. Я не Соломон и книги мудрости не сочинил. Но если прекрасная Ширин разделит со мною трон, то, вдохновленный, впишу в наши анналы деяния великие, в сравнении с которыми книги древнего монарха покажутся скучной небылицей!»
Он замолчал. Принцесса, слушавшая с опущенными глазами, подняла голову и, не сдержав чувств, опустила ее на грудь царю Израиля. «О, Алрой!» — воскликнула Ширин, — «Я живу в пустоте. Большой город — большое одиночество. У меня нет веры, нет родины, нет жизни. Все это — ты!»
8.5
«Царь опаздывает сегодня.»
«Не курьер ли из Хамадана задерживает его, Азриэль?»
«Не думаю, Итамар. У меня есть письмо от Авнера. Брат пишет, что в Хамадане спокойно.»
«Прождали больше часа. Когда ты выступаешь, Шерира?»
«Армия готова. Я жду приказа. Надеюсь, сегодня на утреннем совете получить его.»
«Сегодняшний совет посвящен гражданским делам столицы», — заметил Первосвященник.
«Пожалуй, так», — сказал Азриэль, — «твой доклад готов, Джабастер?»
«Вот он», — ответил Первосвященник, — «Еврейские законотворцы думают над законами, но не над исполнением их, хотя им дарован свыше неподвластный времени образец. Лишь в рабстве у законов обретем свободу.»