Хонайн оторвался от долгого чтения, отложил в сторону фолиант. Хлопнул в ладоши. Вошел нубийский раб, сложил руки на груди, согнулся в поклоне.
“Аналшар, как чувствует себя наш гость-иудей?”
“Жара нет больше, господин. Мы дали ему снадобье. Он очень долго спит, слаб, но поправляется”.
“Пусть пробуждается, я жду его”.
Поклонившись, нубиец вышел.
“Симпатия – странная вещь, и разум мой объяснения ей не находит, – рассуждает сам с собой Хонайн, и лицо его глубокомысленно, – хоть и простое, чувство это не минует и меня, человека просвещенного, врача халифа”. Он продолжает размышлять о другом. “Дух учености в нем, красноречив, и перо бойкое. Но слишком схоластичен, а это мне не по нутру. Опыт учит большему, чем догма, он же убеждает в правоте сей мысли, а также в том, что и сам не совершенен. Есть многое, что доселе не ведомо уму, хоть кажется порой, что просто это – заглянуть за занавес природы”. Послышались шаги. “Вот идет мой пациент. Он бледен. В глазах его страсть и дума вместе. Симпатия – вещь странная”.
“Юный чужеземец, ты здоров?”
“Вполне, мой господин. Благодарю тебя за доброту, но лишь словами могу подкрепить слова признательности. Однако благодарность из уст сироты зачтется”.
“Ты сирота?”
“У меня нет родителей, кроме Бога отцов моих”.
“И Бог этот…”
“Бог Израиля”.
“Так я и думал. Мы допускаем, что Он есть творец, и что наш долг – поклоняться Ему”.
“Он наверху, мы, люди, внизу копошимся, но веры преисполнены”.
“В вере – сила”.
“Согласен. Добавлю: сила торжествует”.
“Звучит пророчески”.
“Пророчествами пренебрегают, но время открывает их боговдохновенность”.
“Ты молод и оптимистичен”.
“Таким же был мой великий предок, сразивший Голиафа в долине Эйла. Впрочем, едва ли это интересно мусульманину”.
“Я читал об этом и понимаю тебя вполне. Что до моей веры, так скажу: я поклоняюсь истине и желаю побольше единомышленников. С опозданием спрошу имя моего юного гостя”.
“Меня зовут Давид”.
“На изумруде, что в твоем кольце, есть надпись. Иврит, я полагаю”.
“Вот кольцо”.
“Прекрасный камень, и буквы означают…”
“Означают: “Один из двух ушел”, – памятка братской любви.
“Твой брат?”
“У меня никогда не было брата”.
“Давид, прошу, исполни мой каприз, сыщи в доме вещь, ценностью равную сему кольцу”.
“Это излишне, благородный господин. Самоцвет не велик в цене, но даже если бы он был достоин украсить голову халифа, то и тогда явился б слишком ничтожной расплатой за доброту твою. В нем надежды больше, чем достояния. Кажется невероятным, но даже тебе, спасшему меня, я не вправе предлагать его, ибо всякую минуту может явиться тот, кто заявит на кольцо свои законные права”.
“И кто же этот человек?”
“Брат вручившего мне кольцо”.
“Брат Джабастера?”
“Это ты?”
“Да. Я тот самый один из двух, что ушел”.
“Велик Бог Израиля! Бери кольцо! Однако, что я вижу? Брат Джабастера – вельможа и мусульманин? О, молю тебя, скажи, что ты не принял их недостойное исповедание и не стал вероотступником! И я благословлю этот час!”
“Успокойся, юноша. Я сказался атеистом. Беседу на темы отвлеченные, о вере, скажем, отложим. Есть дела насущные. Что сталось с моим братом? Он жив, он счастлив?”
“Он верой жив и благочестьем счастлив”.
“Неисправимый мечтатель! Его взгляды разнились с моими, что не мешало мне любить его. А ты? Ведь ты не тот, кем хочешь казаться. Не таясь, расскажи мне все. У Джабастера не будет друг простак. В облике твоем приметы славы. Доверяй мне”.
“Я – Алрой”.
“Что? Предводитель изгнания?”
“Да, это я”.
“Ты убил Алчирока?”
“О, как быстры слухи!”
“Моя симпатия имела основания. Я сразу полюбил тебя. Что ты ищешь в нашем краю? За твою голову назначена награда. Знаешь об этом?”
“Впервые слышу. Я не встревожен. Посланничество Бога меня хранит”.
“В чем состоит оно?”
“Освободить Его народ!”
“Ученик Джабастера и жертва его химер. Я должен тебя спасти. Для начала: твое имя никому в городе не положено знать. А сейчас выйдем на террасу, насладимся закатом и свежим ветром”.
5.4
“Который час, Давид?”
“Скоро полночь. Любопытно, прочитал ли твой брат по звездам о нашей счастливой встрече?”