Юркий, точно мышонок, из двери выскочил Усиков. Он был очень удивлен, заметив, что Женя так быстро освоился, сидел рядом с малознакомой пассажиркой и, опустив глаза, буквально таял, как сахар в стакане.
— Простите, Зин-Зин, у нас срочное дело, — сказал Лева насмешливо и потянул Журавлихина за рукав. — Тебя… это самое… академик зовет.
— Я сейчас, — уже на ходу бросил Женя. — Мы продолжим наш разговор. — И, шагая по длинному коридору, спросил у лукавого Левки: — Какой академик? Афанасий Гаврилович — профессор. Кто меня может звать?
— А вот увидишь.
В каюте, низко склонившись над экраном, сидел профессор. Заметив Журавлихина, молча встал и уступил ему место.
— Доброе утро! — приветствовал его Женя. — Нет, уж вы, пожалуйста, сидите.
— Не люблю мешать экспериментам, — возразил Набатников. — Садитесь.
Это предложение было очень кстати. Женя взглянул на экран и невольно сел подкосились ноги.
Перед ним была Надя. Как из окошка, протягивая руку вперед, она звала Женю, морщилась, что тот медлит, не понимает ее, грозила пальцем, сдвигала брови и всем своим видом выражала крайнюю степень недовольства.
— Так его, «академик», так! Есть за что! — подбадривал ее Лева, радуясь и хлопая в ладоши над самым ухом Журавлихина.
Женя опешил. Казалось, что все это было похоже на мистификацию, однако передача шла четко и ясно, будто Женя принимал ее в Москве. Надя замахала рукой, точно хотела отогнать Журавлихина: уходи, мол, не мешай смотреть другим!
Лева слизнул улыбку.
— Обиделась. Правильно сделала.
Экран погас, а Женя все еще смотрел на темное стекло.
— Ага, задумался Женечка? — подсмеивался Левка. — Иди, иди! На палубе тебя ждут.
Афанасий Гаврилович с улыбкой посматривал то на одного, то на другого, желая определить, в чем упрекает Усиков своего друга.
— Вам она знакома? — спросил у Журавлихина профессор, указывая на потухший экран.
— Еще бы! — ответил за него Левка, прыснул и зажал рот.
Даже серьезный, спокойный Митяй, которого обычно трудно рассмешить, и тот отворачивался, чтобы не заметили его улыбки.
А Журавлихин думал о Наде. Нет, не о ней как о таковой, а об ее изображении, вопреки всем законам науки появившемся на экране передвижного телевизора в тысяче километров от Москвы. Пренебрегая условиями распространения радиоволн, забыв, что Московский телецентр обычно не принимался в этих краях, тем более с такой четкостью. Женя с трудом, но мог допустить, что принята работа именно этого телецентра. Но ведь это абсурдно, так как во время передачи к аппарату не подходят случайные люди, не машут перед объективом руками. А Надя вела себя как дома, что-то кричала, кому-то грозила. Получается несусветная чепуха, в которой невозможно разобраться.
Все эти соображения он высказал Набатникову, сознательно не замечая развеселившегося Левку. Тот нетерпеливо подпрыгивал на месте — страшно хотелось поделиться своим мнением.
— Нашли с кем советоваться! — добродушно проговорил профессор. — Я в ваших радиоделах мало смыслю, но думаю, что в институте, где занимаются телевидением, найдется не один передатчик. Наверное, вы его и принимали.
Митяй и Лева сразу же согласились с этим предположением, но Женя возразил:
— У лабораторных передатчиков ничтожная мощность. А мы абсолютно четко видели… — он хотел сказать «Надю», но в присутствии профессора воздержался, — видели лаборантку, — продолжал он, считая подобное определение более подходящим. — У меня такое ощущение, что передатчик находится рядом.
— У страха глаза велики, — съязвил Лева.
Женя насторожился:
— Что ты хочешь этим сказать?
— Да так просто, к слову. Вряд ли Надя проводит опыты на нашем теплоходе.
Уши Жени налились краской, хотел отчитать Левку, не постеснявшись даже Афанасия Гавриловича, но, призывая на помощь здравый смысл и рассуждая спокойно, начальник поисковой группы не нашел в поведении товарища Усикова никакого нарушения дисциплины. Что же касается морально-этических норм, которые всегда волновали Журавлихина, то и здесь трудно было придраться. Единственно, в чем следовало бы Усикова упрекнуть, — это в отсутствии такта для молодого человека вещи тоже не бесполезной. Когда страдает твой близкий друг, веселость ни при чем. Наконец-то Женя понял, как называется поведение Левки: он просто нетактичен.
Хотелось все эти довольно туманные понятия — тактичность, чуткость, хорошая зависть и плохая, все, над чем не один раз задумывался Журавлихин, пересортировать, разложить по своим местам. Но это невозможно, так же как из многих смешанных на палитре красок выделить необходимые тебе цвета. А поэтому жить очень трудно, обязательно будешь спотыкаться и в кровь разбивать себе нос.
Женя обещал Зине скоро вернуться.
— Идемте на палубу, Афанасий Гаврилович, — предложил он. — Изумительное утро.
— Бегите! Мы потом появимся. Надо письмо составить вашему краскодеятелю.
— А как же я? — Журавлихин спросил об этом из вежливости, зная, что у Митяя был готов полный текст письма с изложением проекта фильтра.
— За вами, Женечка, окончательная редактура, — сказал профессор. — А пока гуляйте. Мне тоже еще надо шагать. Утренняя гимнастика — пять километров.
Афанасий Гаврилович жаловался студентам, что на палубе негде развернуться, — привык ежедневно пешком ходить на работу и редко пользовался машиной. Ничего не поделаешь, возраст требует. Коли сидишь на месте, прибавляется лишний жирок. Даже на теплоходе приходится помнить об этом.
Некоторым солидным пассажирам было странно видеть и утром и вечером быстро шагающую фигуру профессора. Но это его не смущало. Пусть следуют хорошему примеру, — куда полезнее, чем целыми сутками играть в преферанс!
Вчера поздним вечером шагал он уже не один. По правую руку уверенно печатал свои тяжелые шаги Митяй, а слева семенил Лева.
— Обратите внимание, — профессор указывал на стекла салона; за ними в густом табачном дыму маячили какие-то расплывчатые фигуры. — Это так называемые отдыхающие. Едут до Ростова и обратно. Оторвите кого-нибудь из них от карт и спросите: где он находится, день сейчас или ночь?.. Не скажет, клянусь вам, не окажет. Теплоход дойдет до Ростова, возвратится в Москву, и у Химкинского вокзала эти горе-путешественники опросят: «Как, уже приехали? Чудесно убили времечко».
Профессор говорил с нескрываемой издевкой. Ему было и обидно и жалко этих людей, которые не умеют отдыхать, но больше всего он ненавидел их равнодушие. Нельзя, совестно отгораживаться от беспокойного и в то же время прекрасного мира толстыми стеклами салона. Сквозь них не доносятся ни гудки буксиров, ни шум лебедок на пристанях, ни многоголосый говор пассажиров.
Журавлихин еще не спал, когда Афанасий Гаврилович зашел его проведать. Это было вчера ночью. Профессор не мог утаить радости от друзей, рассказывая Жене и прибежавшим к нему Митяю и Левке о своей победе. Талантливый ученый, доктор физических наук, совершенно серьезно говорил, что сейчас он себя чувствует, будто после особенно удачного эксперимента: удалось «расщепить, как атом», абсолютно неделимое ядро заядлых преферансистов. Двое из них, увлеченные разговором с профессором, незаметно для себя прошагали по палубе семь километров.
Митяй внимательно, как всегда, слушал Афанасия Гавриловича, однако на губах его блуждала снисходительная улыбка. Это не укрылось от рассказчика. Взглянув на Митяя, Набатников спросил.
— Узнали старого знакомого?
— Какого знакомого? — Улыбка сразу слетела, Митяй виновато потупился.
— Чудака профессора. Встречались в фантастических романах.
.В тесной каюте стало особенно жарко. Женя опустил голову, жар приливал к щекам. Действительно, не только Митяй, но и он сам почему-то подумал об этом, хотя поведение профессора казалось ему вполне естественным и благородным.
— Признайтесь, — отечески поглядывая на ребят, говорил Набатников, — вы, наверное, считаете, что не пристало серьезному ученому заниматься такими пустяками. В самом деле, зачем ему нужно было расстраивать компанию безобидных картежников? Каждый отдыхает по склонности характера. А мне их жалко.