— Караты-хан велел мне из вашего гнезда золотое яйцо украсть.
— Мы с Караты-ханом друзьями не были, — отвечают Каан-Кередэ. — Разве станет он свое добро в чужом гнезде хранить! Золотого яйца у нас нет.
Тут молодые кости Юскюзека окрепли. Его голос мужским стал. От гнева смуглое лицо его посинело.
— Если позволите, — сказал Каан-Кередэ отец, — я отнесу вас к вашему стойбищу.
Сел Юскюзек на широкую спину Каан-Кередэ отца. Вцепился в темные перья. Как летел, не видел. Сколько летел, не понял. Куда попал, сам не знает. На этом стойбище никогда не бывал.
В пустом поле только один развалившийся шалаш стоит. В шалаше — черный, гнилой старик. Передние зубы у старика выпали. Усы побелели. Ноги крепко спутаны тугим ремнем. Шея зажата деревянной колодкой.
— Откуда ты, милый мальчик, пришел?
Дал старик Юскюзеку ломоть курута', угостил его молоком. Поздно вечером к шалашу подошла старуха. Хотела курут пожевать — не нашла. Хотела молока попить — чашка пуста. Подняла старуха деревянный костыль и стукнула старика по голове:
— Последний кусок проходимцу отдал! Как теперь будем жить?
— Шибко не брани меня, старуха. Жив ли, умер ли наш сын, мы не знаем. Я этого голодного накормил, — может быть, и нашего сына люди не оставят.
В полночь старик уснул.
А старуха, думая о молоке и куруте, заснуть не может.
—Курут — сыр, приготовленный из творога, оставшегося после гонки араки. Плитку этого сыра сушат над костром в дыму.
Со злобой взглянула она на голую спину Юскюзека. Увидела родимое пятно. Встала старуха, старика трубкой тычет. Старик проснулся, потускневшие глаза налились слезами.
— Э-эй, мальчик, юноша! Проснись! Ты огонь наших глаз. Ты кровь нашей груди. Ты наш единственный сын. Тебе только год был, когда мы подать Караты-хану не смогли уплатить. Нас поймали, связали, далеко увезли. С тех пор о тебе не слышали. Свою смерть мы на девять лет оттянули. Хотели хоть перед смертью тебя увидеть. Юскюзек поцеловал горячими губами сморщенный
рот отца, черные губы матери. Твердыми ладонями погладил их белые волосы.
Старики как сидели — так вечным сном спят. Из дому Юскюзек вышел дитятей. Из орлиного гнезда юношей улетел. Теперь Юскюзек зубы стиснул, выпрямил плечи. Он возмужал, созрел, человеком стал.
Караты-хан ночью не спит. Днем не спит. Все время
на ходу живет. Он ждет вести о гибели Юскюзека, хочет скорее жениться на Алтын-Чач.
— Эй, раб! Ступай в сердцеподобный аил. Посмотри,
плачет там или смеется Алтын-Чач. В тот же день обратно вернись, мне правду скажи.
Пятясь, вышел раб из дворца. Быстрее темно-бурого иноходца устремился к аилу Юскюзека. В тот же день вернуться ему приказал Караты-хан. Раб спешил. Раб не останавливался. Раб одним глазом взглянуть хотел—и обратно бежать. Но только полглазом увидал он Алтын-Чач — и забыл, зачем шел. Рот широко открыл, не мигая на Алтын-Чач смотрит.
Волосы ее золотые, как осенние березы. Ресницы —
густая хвоя.
День сидел и ночь сидел раб у раскрытой двери Он не знал, зачем шел. Забыл, куда должен идти.
На второй день земля и небо покачнулись. Черный вихрь ударил. Как сухой лист, взлетел вверх аил Юскюзека. Ездящий на темно-буром коне Караты-хан раба за косу схватил.—Ты как смеешь смотреть на Алтын-Чач?
Намотал Караты-хан косу раба на свою медную руку и перебросил его через две горы...
С сердцем холодным, как вечный камень, с черным сердцем вернулся домой Юскюзек.
- А, это ты, Юскюзек! Где золотое яйцо? Ременной плетью ударил Юскюзека Караты-хан. Питающийся человеческой кровью Караты-хан! — крикнул Юскюзек.—Хвастаясь силой, не бей слабого. Злым языком молчаливых не оскорбляй. Под худым седлом ходит добрый конь. Под рваной шубой может оказаться богатырь непобедимый.
Схватил тут Юскюзек Караты-хана за соболий ворот
и стащил с темно-бурого коня.
Караты-хан обеими руками обхватил Юскюзека. Началась великая борьба. Семь лет тягались. По щиколотку уходили их ноги в землю на твердом камне. По колено увязали в рыхлой почве. Ни один не упал. Ни одни не коснулся земли рукой. Девять лет боролись. Земля дрожала от их борьбы. Горы прыгали, как сарлыки', а холмы, как лани. Озера вышли из берегов. Реки бросались с камня на камень в разные стороны.
Вот Юскюзек уже тронул землю левой рукой и правым
коленом тронул.
— Эй, братья волки! Ой, орлы Каан-Кередэ, помогите! Раскинув крылья над горами и долинами, прилетели орлы. Серые волки, как серые вихри, в семь глотков сожрали темно-бурого иноходца, семь раз выплюнули. Орлы Каан-Кередэ железными когтями подцепили Караты-хана, унесли его на дно неба и сбросили оттуда на вечный горный ледник. Собакам куска мяса не осталось от тела Караты-хана. Иголкой раз поддеть не осталось куска от шкуры Караты-хана. Ветер развеял прах его, словно пыль.
Как с тех пор жили Алтын-Чач и Юскюзек, что стало
с семью волками, где теперь птицы Каан-Кередэ, никто мне не мог рассказать.
Мышь и верблюд
В году двенадцать месяцев, у каждого месяца свое название.
А прежде, давным-давно, у каждого года тоже было свое имя: год Зайца, Коня, Коровы Кабана… Только не было года верблюда, и не было года Мыши.
— Хочется, чтоб в честь меня назвали какой-нибудь, хоть самый последний год, — сказала мышь.
— И я-аа! — заорал верблюд. — И я хочу! — Потом он оттопырил нижнюю губу и покосился на мышь: — Кто из нас первый заметит восход солнца, тот и даст имя году.
Мышь согласилась.
Верблюд тут же повернулся мордой к востоку и уставился в небо. Стоит, смотрит, даже мигнуть боится. Долго стоял, потом плюнул и лег.
— Все равно я увижу солнце раньше, чем его увидит мышь. Моя шея куда длиннее, голова выше.
Уж полночь. Мышь около верблюда — как наперсток рядом с котлом.
— Я до утра не доживу. — плачет мышь. — Тут горностаем пахнет. Кошка меня чуть не съела. Сова сидит сторожит. Лиса бегает. Милый верблюд, позвольте влезть к вам на задний горб.
Верблюд оглянулся: горб куда ниже головы.
— Ну ладно садись. Только не смей смотреть на восток, смотри на запад.
Осторожно, чтоб не рассердить верблюда, мышь взобралась к нему на задний горб и повернулась к западу.
Им обоим эта ночь показалась очень длинной. Вот заалел восточный край неба. Верблюд задрал голову, вытянул шею.
«Сейчас, — думает, — я первый увижу солнце.