Переступила Ак-чечек через порог — у порога бархатно-чёрный конь стоит. Жемчугом украшена узда, молочным блеском сияет серебряное седло, шёлковые кисти висят до земли.
В одежде белой, как раннее утро, Ак-чечек быстро-быстро поскакала на чёрно-бархатном коне. Вот перевалила она через высокие горы, перешла бродом быстрые реки, и слышит Ак-чечек позади себя топот копыт, слышит — голос, густой и низкий, ласковую песнь поёт:
Если стременем воду черпну, Глотнёшь ли?
Если на расстоянии дня пути ждать буду. Придёшь ли?
Обернулась Ар;-чечек, увидала юношу. Он сидит верхом на вороном иноходце, на нём шуба, крытая чёрным шёлком, на голове соболья высокая шапка.
Лицо у него, как вечерняя луна,— круглое и розовое, чёрные брови его красоты неописанной.
— Якшй-ба, как живёте? — поздоровался всадник.
— Якши, хорошо живу,— отвечает Ак-чечек.— Слердё якши-ба? Как вы поживаете? — и сама слов своих не слышит.
Сердце будто иголкой проколото, по коже мороз пробежал. Глаз поднять она не смеет. Вниз смотрит, видит — ноги юноши вдеты в стремена, медные, большие.
Будто опрокинутые чаши, глубокие эти стремена, как два маленьких солнца сияют.
Если в ладонях воды принесу. Отопьёшь ли? —
опять запел юноша.
Белый цветок и всадник в одно время приехали на великий свадебный пир.
Женщины не мигая на юношу глядят, из тепшй-таза мясо вынуть позабыли, чай остывает в чойчойках. Мужчины на Ак-чсчек не дыша смотрят. Оборвались их песни, погасли их трубки.
И дед и обе сестры тоже были на этом пиру. Увидели они юношу и вздохнули.
— Если бы наша милая Ак-чечек с нами жпла, этот молодец был бы ей женихом,— сказала старшая сестра.
— Когда бы Ак-чечек на этот пир яви.1ась, она и сама к зверю не воротилась бы,— ответила вторая.
Не узнали они свою Ак-чечек в её светлой одежде.
Сама Ак-чечек подойти к ним не посмела.
Солнце прячется за гору. Ак-чечек садится на бархатно-чёрного коня.
Повод к себе потянула, тихонько оглянулась, на юношу посмотрела, опустила глаза и хлестну.т1а коня.
Вот уж проехала Ак-чечек половину пути и опять топот копыт, и опять тот же голос, мягкий и густой, ту же песнь поёт:
Если на расстоянии месяца пути умирать буду. Вспомнишь ли?
— Хорошо ли время провели? — слышит Ак-чечек.
Нежное лицо её стало белым, как сухое дерево. Слова
вымолвить она не может. А юноша нагоняет её, вот-вот поравняется… Ак-чечек коня поторопила, не оглянувшись ускакала.
У голубой сопки она спешилась.
— Здравствуй! — говорит ей человечьим голосом страшный зверь.— Каково было у хана? Каких людей там видала? Кто тебе понравился больше всех?
— Хорош ли был праздник, не знаю. Сколько там народу веселилось — не считала. У большого зсана на великом пиру я только одного человека видела, только о нём и думала. Оп ездит на вороном иноходце, носит шубу чёрного шёлка, соболья высокая шапка на голове у него.
Страшный зверь встряхнулся. Со звоном упала безобразная шкура. Тот, о ком Ак-чечек весь день думала, перед ней стоит.
— Добрая моя Ак-чечек — Белый цветок! Это я семь лет страшным зверем был, это ты своей верностью злые чары сняла, злое колдовство разрушила.
А невидимые топшууры и шооры звенели, гремели; смеялись и плакали невидимые певцы, слагая великую песнь. Наши кайчй-песенники её подхватили и нам с любовью принесли.
ОХОТНИК КАДЖИГЕИ
Жил на Алтае охотник Каджпгёп-мергён, Каджпгей-меткий. Оп ездил верхом на саврасом коне. Крепкий лук висел на плече Каджигея, на поясе колчан с быстрыми стрелами.
Ни лверь на бегу, ни птица на лету от метких стрел Каджигея-мергена спастись не мог.ли. Рука его не дрожала, глаз на ошибался.
В юные годы охотился он, чтобы пищу, одежду добыть, но чем дальше шло время, тем ненасытнее разил дичь Каджигей-мерген. Не бросал он охоты пи весною, ни летом. Без жалости бил птицу на гнезде, бил и зверя, кормящего детёнышей.
Люди говорили ему:
— Если дичь переведёшь, как будем жить?
— Когда не станет зверя здесь, на земле,— отвечал Каджи-грй-мерген,— я в верхний мир поднимусь, там буду охотиться.
Вот однажды собрался Каджнгей-мерген на свою свирепую охоту. Сел на саврасого коня, кликнул верных собак — трехгодовалую, двухгодовалую л щенка.
Много-долго но нрошло, ночуяли собаки зверя, пошли но следу и подняли трёх маралов. Поскакали маралы по холмам, побежали по долинам, мчались, перепрыгивая через ручьи, переплывая реки.
Но собаки не отстают, сам охотник верхом на саврасом коне тоже без отдыха бежит.
Три месяца длилась погоня.
Много раз Каджигей-охотник снимал с плеча крепкий тугой лук, натягивал упру1’ую тетиву, но стрелы всё не спускал.
Прицелиться было ему никак невозможно, маралы то прятались в частом лесу, то скрывались в высокой траве и бежали, бежали, усталости не зная.
Собаки гнались за маралами днём и ночью, без роздыха. Саврасый конь скакал, то вытягиваясь, будто тонкая жила, то сжимаясь, как тугая мышца.
На седьмой месяц погони примчались маралы к самому краю земли, с края земли ступили на край неба. И дальше побежали по небу, между звёзд.
Собаки за ними туда же, на небо!
Разгорячился Каджигей-мерген, спешился, оставил коня и бегом пустился за тремя маралами.
— Теперь в чистом небесном поле я вас не потеряю.
На бегу снял Каджигей-мерген с плеча лук, прицелился, спу-СТИ.Л стрелу, да, видно, поспешил ма.ленько и первый раз в жизни промахнулся.
Стрела полетела на запад, а маралы повернули к востоку, С досады Каджигей-охотник шапку сбросил, опять прицелился.
Вторая стрела всех трёх маралов пронзила и, окровавленная, полетела вперед.
А подраненные маралы, шага не сбавляя, всё так же ровно бегут. За ними спешат три собаки.
Каджигей-охотник готов на бегу ещё одну стрелу спустить. А маралы всё убегают… И Каджигей-мерген всё спешит догнать их.
И вечно движутся они по небу, отдыха не зная, одним неразлучным созвездием Трёх маралов
Так был наказан Каджигей-мерген, жестокий охотник.
Три марала— созвезлие Орион.
ЛЕСНАЯ СТАРУХА
Там, где светлый ключ не умолкает, где молодые лиственницы нежно зеленеют, где две кукушки звонко кукуют, кому долгую ншзнь обещая, кому близкую кончину предсказывая, жили в ветхом аиле пожелтевшие, словно дымом прокопчённые, старик и старуха.
Детей своих они вырастили, сыновей на дальние кочевья благословили, дочерей замуж выдали, сами вдвоём здесь остались. Ни сундуков с добром, ни табунов, ни рогатого скота у них не было. Всё хозяйство — одна безрогая корова.
Старуха летом корни цветка капдыка выкапывала, на зиму
сушила, в молоке варила, тем и питались. А старик никаких запасов не делал, только трубку курил да кукушек слушал.
Вот однажды и говорит он своей старухе:
— Сегодня кукушки нам близкую смерть накуковали. Давай заколем корову, хоть перед смертью мяса поедим.
Старуха заплакала, руками всплеснула:
— И не стыдно тебе, старик? Столько лет молоком этой коровы мы сыты, а ты что надумал?
Но старик свою старуху не послушал, сделал по-своему.
Рассердилась старуха и ушла, старика покинула.
Шагала по холмам, по долинам, через ручьи она мостки перебрасывала, большие реки мелкими бродами переходила. На горные перевалы поднималась, вниз спускалась и пришла в тайгу, где между деревьями на полянах и по склонам гор паслись дикие теке-козлы и бурые маралы.
Старуха ласково зверям улыбнулась, протяжную горловую песню запела, и дикие звери к старухе подошли. Горным диким козлам она руку на спину кладёт, пугливых маралов гладит, кабаргу за ушами чешет, со зверями, как с людьми, беседует.
Дикие вольные звери ушами шевелят, слушают, будто речи старухины понимают, спокойными глазами на неё глядят.