И осталась старуха жить в тайге. Топором она поработала, жердей припасла, кору с лиственницы ободрала, поставила себе аил. Диких коз, маралух доила, молоко квасила, творог-арчу отжимала, потом на огне сушила, в дыму коптила — твёрдый вкусный сыр-курут ела. Хорошо, славно жила старуха, кожа на лице у неё стала гладкая. Однако старика своего она не забыла.
«Жив он или умер? Может, голодный, холодный в аиле своём один сидит?»
Вот положила она арчу в мешок, да ещё масла в пузырь налила, нанизала две связки курута, взяла деревянный костыль и пошла навестить старика.
Когда к своему старому аилу подошла, заплакала, больно ветхим стал аил. Вытерла слёзы. Заглянула в щёлку и увидала: чёрный, худой старик сидит у потухшего костра и бормочет:
— От голода я совсем оглох, не слыхал, что кукушки мпе кукуют, жизнь обещают или о смерти говорят. Вот сейчас съем последний кусок и лягу умирать.
Сквозь слёзы улыбнулась старуха, взяла пузырь с маслом и кинула его в дымоход. А сама опять смотрит в щёлку.
Старик поднял с земли пузырь, поел масла, повеселел:
— Должно быть, кукушки добро мне обещали, надо шапку снять, послушать.
Снял шапку, и ему прямо на голову мешок с арчой упал.
— О-о, спасибо, мои кукушки,— обрадовался старик, творогу поел и совсем ободрился.
А тут вдруг ещё и две связки курута упали к его ногам.
— О-о, милые мои кукушки! Будьте вы всегда сытые, будьте, как овцы, жирные, спасибо вам!
Старуха громко засмеялась и вошла в аил:
— Ну, как ты тут поживаешь, мой богатырь!
— Хорошо живу! Когда еды не стало, мне кукушки накуковали масла, арчи-творогу и курута.
— Эх, ты, кукушкам молился! Не кукушки это, а я своими руками тебе пищу припасла, сюда принести не поленилась.
— Спасибо, спасибо! Теперь я не расстанусь с вами, моя старуха. Куда вы пойдете, туда я я тоже. Не бросайте меня…
Пожалела старуха своего чёрного старика.
— Ладно,— говорит,— возьму тебя к себе, только поклянись, что будешь всегда меня слушаться.
— Солнцем клянусь, что скажете, исполню, ослушаться не посмею.
Долго ли, коротко шля, пришли наконец к новому старухиному аилу. Прибенчали звери, языком шубу старухи вычистили, боками об аил потёрлись.
— Слушай, старик,— молвила старуха,— никогда в этой тайге не ставь на зверей капкана, стрелой в зверей не смей целиться, копья в руки не бери.
И стали жить в тайге. Старуха кандык собирала, диких коз, маралух доила, молоко квасила, пищу готовила.
Вот однажды, когда старуха взяла два ведра и пошла дшсих зверей доить, старик срезал ветку, завязал концы, получился у него лук. Выстрогал старик и стрелу. Взял этот лук со стрелой и пошёл дичи поискать, пострелять.
На вершине кедра сидел чёрный ворон, величиной с телёнка. Прицелился старик и метко, как молодой, стрелу пустил. Попала стрела ворону в грудь, но ворон так и остался сидеть невредим. Вынул клювом стрелу, переломил её, бросил, сказал «Карр-карр» и улетел. Отозвались ворону маралы и козлы, кабарга и дзерены, и побежали все звери.
Шла старуха с полными подойниками молока. Увидала убегающих зверей, закричала:
— Вернитесь, друзья, вернитесь!
Долго кричала, молоком вслед брызгала, плакала, а потом и подойники вдогонку швырнула. Но звери не вернулись. Упала старуха лицом вниз, заплакала, слезами своими землю оросила. Где старуха плакала — живой родник из земли пробился.
От молока, которое старуха плеснула зверям вслед, осталось у маралов, диких козлов и дзеренов вокруг хвоста белое пятно.
Л старика ни люди, ни звери больше никогда не видели, о иём ничего мы не слышали.
СЕМЕРО БРАТЬЕВ*
В незапамятные времена, когда людей на Алтае ещё не было, пришли сюда семеро братьев. Были они, как семь медно-ствольных лиственниц, крепкие, как семь бурых медведей, сильные, как семь серых волков, дружные.
Коня на земле не нашлось, который мог бы поднять хоть одного из них. Кочевали братья пешие, опираясь на семь медных посохов. Когда братья по земле шагают, быстрокрылой птице их не догнать. Если они но горам идут, легконогой кабарге от них не убежать.
Косы шестерых старших братьев были сединой, как
инеем, подёрнуты, коса младшего черна, как крыло чёрного ворона.
Вот однажды, после удачной охоты, сидя ночью у зимнего костра, братья призадумались.
— Мы, шестеро, состарились одинокими. Но седьмой ещё молод. Однако на семи горах, на берегах семи рек, в семи лесах — нигде человека не видно. Где найдём жену младшему брату?
Младший на небо посмотрел и молвил:
— Там, в стойбище Улькёр-кааиа, живёт светлоликая Ал-тьш-солоны, стройная, как игла. С ней хотел бы я зажечь один костёр, поставить один аил.
Эти слова ещё не вспорхнули с губ, глаза, обращённые к созвездию Улькер, ещё не мигнули, а братья уже на ноги вскочили, дичь, добытую на охоте, в сумины положили, посохи свои медные подхватили и зашагали вверх по скалам и горам.
Вот поднялись на белую мраморную гору, на синюю гору взошли, на ледяную вершину чёрной горы вскарабкались.
Облака далеко внизу остались, звёзды ходят совсем близко, старые — в золотых доспехах, молодые — в досиехах из бронзы. Не сиеша, степенно звёзды движутся, подолами шуб медные посохи братьев задевая.
— Однако,— сказал младший,— мне, простому охотнику, разве отдаст Улькер-каан свою дочь Алтын-солоны?
— Да,— отозвался старший,— мы родом-нлеменем не можем похвалиться, имён дедов-прадедов назвать не сумеем. Зато мы прямые, как лиственницы, отважные, как медведи, дружные, как волки.
И, стукнув посохами, братья шагнули с вершины горы на дно неба.
Почуяв людей, захрапели небесные кони, привязанные к золотой коновязи у входа в золотой шатёр Улькер-каана.
Услыхав братьев, свирепые псы, прикованные золотыми цепями к серебряным колодам, сели от страха на свои хвосты и заскулили тонкими голосами, как сленые щенята.
Братья прислонили к семи граням золотой коновязи семь медных посохов, сдёрнули шапки и вошли в золотой шатёр.
Гостей в шатре не сосчитать. Со всех семи небес, со всей земли собрались сюда на пир боги, чудища и герои.
Братья низко-вежливо пирующим поклонились.
Семиголовый Дьельбегён-людоед, увидав семерых братьев, семью глотками загрохотал, на семь разных голосов захохотал:
— А-а-а, ха-ха! А-а-а… Хорошее угощение сюда ко мне само на своих ногах пришло!
Кобон-очун-силач, ездящий на сине-сером коне, увидав семерых братьев, железную трубку изо рта не вынул, на братьев сквозь дым посмотрел, на их поклон не ответил.
Сын небесного царя Тенерй-каана, Темйр-мйзе-богатырь, ездящий на сером, как железо, коне, даже не обернулся. Кисточка на его лисьей шапке не шелохнулась, коса, перекинутая через левое ухо, не качнулась.
Сам хан Улькер-каан восседал на золотом троне с тремя ступенями. Глаза его — спокойные озёра, яос — ровная гора, усы закинуты за плечи, борода до колен.
Низко-низко братья ему поклонились.
Улькер-каан правую бровь поднял, левый глаз прищурил:
— Бы, семеро, безлошадные, вы, семеро, бездомные! Мой шатёр земным духом не поганьте, овчинными тулупами моих гостей не смешите!
Семь дней, семь ночей стояли братья, дары свои предлагая.
Улькер-каан не хотел их слов слушать, на подарки не смотрел.
— Земные жители, обратно на землю идите!
Но братья стоят прямые и крепкие, как лиственницы, отважные, как бурые медведи, дружные, как серые волки.
— Работу осилим, какую пожелаете, службу сослужим, какую прикажете. Даров наших не отвергайте, просьбу нашу выслушайте. Мы сватать пришли дочь вашу Алтын-солоны.
Улькер-каан в ответ усмехается:
— Костёр, из двух смолистых ветвей сложенный, будет