Когда Ер-боко-каан стоял, он одной рукой усы гладил, другой в бок упирался:
— Есть ли на земле каан сильнее меня?
— Видеть не видали, слыхать не слыхали,— отвечали все кругом.
Но вот однажды ехал мимо стойбища на маленьком кауром коне сухой, как осенний лист, старичок Танзаган.
— Эй, древний старик! — крикнул ему Ер-боко-каан.— Кто на свете могучее меня?
— Видать не видал, а слыхать слыхал. У истока семи рек, на подоле семи гор есть глубокая, в семьдесят сажен, пещера. В той пещере живёт, спереди жёлтый, сзади чёрный, медведь. Вот кто силён, говорят, вот кто могуч!
Сказал так, прутиком своего каурого конька стегнул, и нет старика, будто его и не было.
Там, где стоял каурый конь,— трава примята, куда ускакал — следа не видно.
— Э-э-эй! — закричал Ер-боко-каан.— Силачи мои, богатыри и герои! Изловите медведя, сюда приведите. Здесь, в моём белом шатре, на цепь его посажу. Захочу — вокруг костра бегать заставлю, захочу — на костре изжарю. Без медведя домой не возвращайтесь: вас казню и детей ваших не помилую.
Вздрогнули могучие воины, их бронзовые доспехи зазвенели. Не смея спиной к каану повернуться, пятясь вышли они из белого шатра.
Ходили по долинам, по горам — нигде истока семи рек не нашли, семи гор, из одного подола поднявшихся, не видели, глубокой, в семьдесят сажен, пещеры не отыскали. Воду рек и озёр взбаламутили, лес подожгли, но медведя, спереди жёлтого, сзади чёрного, не встретили.
Повернули коней, едут обратно. Ещё издали стойбище увидав, спешились, коней в поводу повели, сами пешком пошли.
Белый ханский шатёр увидали — на колени опустились, ползком поползли.
Впереди них малые ребята без шапок, милости у казна просить они не смеют. Позади — старики в длинных шубах, умолять они не отваживаются. Возле белого шатра все, как один, лицом на землю пали.
В гневе Ер-боко-каан как гром загремел, как железо за-сверх{ал. Распахнул золотую дверь, через серебряный порог шагнул и вдруг споткнулся. Это ему под ноги кинулся пастушок-сирота, по прозванию Чичкан-мышонок:
— Великий каан, богатырей своих пожалейте, детей малых простите, стариков уважьте.
Две любимые жены подхватили каана под обе руки, два свирепых палача схватили Чичкана за обе ноги.
— В кипящий котёл его бросьте,— кричит каан,— кровь выцедите, мясо искрошите, кости истолките! Если ты, Чичкан-мышонок, жить хочешь, медведя сюда приведи!
И пошёл сирота Чичкан, сам не знает куда. Обратно вернуться не смеет, в сторону с прямой тропы ступить не решается. Позади бурлят взбаламученные реки, впереди подожжённый лес горит.
Рыбы из воды на берег прыгают, лягушки с берега в воду скачут, птицы из горяш,его леса вылетают, звери убегают, змеи уползают, только один маленький медвежонок на дереве сидит, плачет. Наверху ему страшно, а спрыгнуть ещё страшней.
Чичкан влез на дерево, снял медвежонка, вынес его из огня и отпустил, а сам дальше пошёл.
Идёт, дня не видя, ночи не замечая. Так шёл он, пока от голода и жажды не свалился.
Упал и видит — нависла над ним скала, на скале, как две слезы, две росинки висят. Открыл рот Чичкан, росинки упали ему на язык. Едва проглотил, как сразу понял, о чём между собой два ворона говорят.
— Карр, что ты тут делаешь, брат мой?
— Кар-кар, человека сторожу, смерти его жду, будет мне пожива.
— Кра-а, кра-а… А я на болото полечу, там жеребёнок увяз, каррр!
Один ворон на болото полетел, другой на скале остался.
«Надо этого жеребёнка из беды выручить,— подумал Чич-кан,— Но как дорогу на болото найти?»
Вдруг, откуда ни возьмись, коростель. Он бежал и кричал:
— Таарт, тарт, дёргай, дёргай! Жеребёнок в болоте увяз. Башинан тарт, чадынан таарт! За голову дёргай, дёргай за косички.
Встал Чичкан и пошёл, куда коростель повёл.
Ворон тоже поднялся со скалы и, хлопая крыльями, закаркал:
— Человек умереть не захотел, остался я без пищи.
— Каарр,— отозвался издалека второй ворон,— поспеши мой брат на болото. Жеребёнок увяз по самые глаза.
А коростель бегает вокруг жеребёнка и «тарт-таарт» — «дёргай-дёргай» — кричит, охрип даже.
Ухватил Чичкан жеребёнка за гриву, заплетённую в косички, и вытащил его!
— Кра-а…— заплакали оба ворона,— этот конь теперь долго будет жить, Чичкану служить. Кра-а!..
И, хлопая крыльями, оба ворона улетели.
Погладил Чичкан холодную шею жеребёнка своей тёплой рукой и молвил:
— Куда хочешь беги. Гнедой!
— Твой путь, Чичкан, отныне моим будет.
— Я иду к истоку семи рек, к подолу семи гор, к пещере глубиной в семьдесят сажен. Конца пути не вижу.
— Если пошёл — надо идти, если идёшь — надо дойти, а упадёшь на пути, так головой вперёд.
Долго ли, коротко шли — никому не ведомо. Но вот однажды увидели они семь снежных вершин. Как семь великанов в белых заячьих шапках, на одном лесистом подоле стоят. Из-под снега вода бежит, на семь тонких, как шёлковые нити, ручьёв разделяется.
Гнедой заржал. И вот из пещеры глубиной в семьдесят сажен вышли мохнатые, как семьдесят туч, семьдесят медведей. У каждого в лапах берестяной поднос с едой, на голове кожаный ташаур с питьём.
Впереди медленно выступал огромный зверь. Лапы его — как толстые колоды, голова — как обгорелый пень. На могучую спину десять медведей могли бы лечь. Шерсть у великана спереди светлая, как день, сзади чёрная, как ночь. Все медведи на задних лапах ступали, этот шагал на четырёх. Близ-ко-близко он к Чичкану подошёл, низко-низко свою голову склонил:
— Ты для меня, сирота Чичкан,— утреннее солнце, вечерняя луна. Ты моего сына из огня спас. Ешь и пей, что хочешь, проси и требуй, чего пожелаешь, подарок выбирай, какой нравится.
— Угощенья вашего отведать не смею, подарка принять не могу, Ер-боко-каан меня за вами послал. Он вас на цепь посадит, вокруг костра бегать заставит, на огне изжарит, — ответил мальчик.
У медведей на густых ресницах слёзы повисли. Побросали они свои подносы с едой, ташауры с питьём и заревели:
— Р-р-разорвём Ер-боко-каана!
Большой медведь поднял правую переднюю лапу — все медведи разом смолкли.
— Я пойду в шатёр Ер-боко-каана,— сказал великан.
Спорить с большим медведем звери не посмели. Осушили
они с горя все ташауры, съели всё угощение и, утирая лапами слёзы, пошли в свою глубокую пещеру,
— Садись ко мнэ на спину! — приказал большой медведь Чичкану.
Мальчик вскарабкался по лапе медведя, как по толстому стволу дерева, на спину его лёг, как на пшрокую кошму.
Быстрее воды побежал медведь, легче ветра помчался жеребёнок. Так и ворвались на стойбище Ер-боко-каана.
— Ма-аш! — рявкнул медведь.
Скот в горы убежал, пастухи попрятались в аилы, ромённы-ми арканами прикрутили двери к железным скобам. Притаились, дышать не смеют. Свирепые псы, дрожа и скуля, в кусты уползли.
А медведь уже к белому шатру бежит:
— Ма! Мааш!
Волосы поднялись на голове Ер-боко-кана, шапка на пол упала, сердце чуть не треснуло, печень чуть не лопнула.
— Ммааш! Ммааш!
Ер-боко-каан кинулся под топчан, его верные жёны влезли в сундуки, крышками прикрылись.
А медведь уже здесь, в шатре. Посреди шатра жарко трещал большой костёр, над костром на железной цепи висел бронзовый котёл.
Когда медведь к топчану кинулся, каан выскочил из-под топчана, к костру побежал. Медведь — за ним. Семь раз вокруг костра каан обежал, медведь всё ближе, ближе…
Тут Ер-боко-каан подпрыгнул, за железную цепь ухватился, сам себя на цепь верхом посадил, над кипягцим котлом повис и заплакал:
— О-о, Чичкан, смерть ли моя пришла, добро ли меня ждёт? Спаси меня, сынок, уведи ты этого, спереди жёлтого, сзади чёрного, зверя…