Богатырей, подобного Алып-лганашу, Дьельбеген ещё не видывал, о таком силаче-алыпе он не слыхивал.
Тёмно-жёлтый Дьельбеген, чуть жив от страха, в стойбище Ак-каана вернулся, у белого вой.^очного аила спешился, до земли могучему Ак-каану поклонился, на колени пал:
— Человек, сказать,— нет, не человек это; гора, сказать,— нет, не гора это. Чудовище страшное, ни на что не похожее, в долине спит.
Звонко-пронзительно свистнул Ак-каан. Созвал он дальних и ближних силачей-алыпов и богатырей-героев. Всё бесчисленное войско, одетое в звенящие доспехи, верхом на могучих конях двинулось со стойбища в долину. Будто спустившиеся на землю тучи, мчались кони, будто солнечные лучи, сверкали остроконечные пики. Впереди всех, свирепо крича, скакал на своём бе-лочалом коне сам хан Ак-каан. Рядом с ним мчалась, положив поперёк седла остро отточенный меч, красавица Эрке-каракчи.
С вершины чёрной горы хорошо виден Алып-манаш. Он спит, раскинув руки, как дитя. Шуба его распахнулась, всем четырём ветрам открыта широкая грудь.
Дыхания его уже почти не слышно, жизни на лице его не видно.
Прославленные лучники своих коней осадили, медноконеч-ные стрелы на упругие луки они положили. Сощурились, хорошо прицелились, все вместе, как один, стрелы разом пустили. Меткие стрелы ударили Алып-манаша под левый сосок, но будто о застывшую лаву стукнулись, соскочили. Медные наконечники погнулись, крылатые концы стрел задымились.
Копьеносцы швырнули с разбегу тяжёлые копья. Ударившись о грудь богатыря, бронзовые острия, как пчёлы, зазвенели, как стекло, рассыпались.
Эрке-каракчи близко-б.лизко к Алын-манашу подскакала, выхватила из кожаных ножен острый меч и с размаху ударила богатыря. От этого удара искры во все стороны рассыпались, как зарницы в небе запылали, как огненный дождь с неба на землю упали. От этого удара звон по всему Алтаю был слышен. А на теле Алып-манаша даже розовой царапины нет.
Девять дней и девять ночей могучие воины секли мечами, кололи ножами спяп1;его богатыря, но Алып-манаш остался невредим.
От гнева солнца невзвидел Ак-каан. Он приказал воинам спешиться, вырыть яму глубиной в девяносто сажен.
Воины выкопали яму и столкнули туда Алып-манаша.
Девятью тяжёлыми цепями сковали его белые руки. Девяносто девять цепей повесили ему на ноги.
Оружие богатыря хотел Ак-каан на своё стойбище увезти. Пику сдвинуть ни один воин не смог, меч поднять силача не нашлось.
Долго спал в глубокой яме Алып-манаш. Девятью тяжёлыми цепями скованы руки. Ноги от колен до лодыжек девяносто девятью цепями опутаны. Проснулся Алып-манаш в положенный час, но встать он не смог.
Тяжесть цепей легла на сердце, слёзы глаза обожгли. Алып-манаш первый раз в жизни запел. В песне отца и мать вспомнил, помянул сестру свою Эрке-коо, пожалел одинокую не жену, не вдову Кюмюжек-аару. И коня своего бело-серого богатырь не забыл, хвалу ему спел.
На холмистом Алтае, на белом, на цветущем, на синем Алтае, на золотом, на просторном Алтае не осталось ей зверя, ни птицы. Толпясь у ямы, как у водопоя, звери и птицы слушали песню.
По небу плыли весенние тучи, летели под тучами серые гуси. Спеша к своим гнездовьям, гуси всю дорогу плакали об Алып-манаше. Один гусь от стаи оторвался, покружил над ямой, сложил крылья и упал на грудь богатыря.
Алып-манаш взглянул на гуся и вздохнул. От этого вздоха
богатырского лопнуло девять цепей, освободились белые руки. Алып-манаш палец до крови прокусил и на крыле гуся своей кровью начертал:
Гусь ты, славный мой гусь, Верный ты мой друг! Ты в воде не тони, Ты по воздуху плыви. На твоём крыле я пишу письмо. Отнеси его Байбараку-отцу. Про печаль мою расскажи Ты Эрмен-чечен — доброй матери. Эрке-коо — сестре поклонись, Передай привет Кюмюжек-аару, Жарче солнца привет Передай ей — жемчужине. Скаши всем друзьям, Что Алып-манаш В чёрной 5ше лежит. Он живой в земле похоронен. Верный ты мой гусь. Ты воздушный мой конь, Иноходец ты мой серокрылый! Полети, поплыви. Распростёрши крыло, Дай слова эти всем прочитать.
Серый гусь, распахнув крылья, полетел к стойбищу Байбарака-богатыря.
Ещё ночь не ушла, но утро белое, весеннее уже края неба и земли раздвинуло. Зелёная утренняя звезда заглянула в дымоход, и тоненькая Эрке-коо, милая сестра Алып-манаша, проснулась, встала, взяла кожаное ведро и пошла к реке по воду.
Наклонилась с берега к реке, черпнула ведром и увидала в воде отражение серого гуся. Глянула вверх, а серый гусь летал над её головой.
Эрке-коо протянула руки, поймала гуся и принесла вместе с кожаным ведром в свой аил.
Гусь, покачиваясь на коротких плоских лапах, подошёл к костру, поднял крыло, и богатырь Байбарак прочитал начертанное кровью письмо Алып-манаша. Заплакал Байбарак-отец, запричитала Эрмен-чечен-мать, но как Алып-манашу помочь — они не ведали, у кого совета спросить — не придумали.
Чистая жемчужина — Кюмюжек-аару сказала: «Был у Алып-манаша товарищ неразлучный, друг верный — Ак-кобен-богатырь».
И послала Чистая жемчужина своего брата каана Чурекёя за помош,ью к силачу Ак-кобену.
Едва каана Чурекея дослушав, Ак-кобен на саврасого коня вскочил и поскакал в стойбище Байбарака-богатыря. У белого аила он спешился, коня к коновязи привязал, сам через порог переступил, поздоровался, серого гуся погладил и прочёл письмо. Лицо его два раза позеленело, два раза посинело, брови сошлись над переносицей.
Байбарак-отец посадил богатыря на почётное место. Эрмен-чечен-мать угостила его лучшими яствами.
Своими руками замесила Эрмен-чечен ячменную лепёшку для Ачьш-манаша. Когда тесто месила, мизинец до крови укусила.
— Кровь моя материнская, сыну дай ты силу исполип-скую,— приговаривала она, пока лепёшка пеклась.
Эту лепёшку, на крови материнской замешенную, слезами посоленную, с наговором испечённую, Ак-кобен за пазуху сунул и поспешил к саврасому коню.
Ак-кобену коня Байбарак-богатырь сам подвёл, стремя старик поддержать никому не доверил. Ак-кобен в седло вскочил, на весь Алтай закричал-завопил. Саврасый конь поскакал, полетел, копытами травы не касаясь, землю отбрасывая.
Сколько времени саврасый конь скакал, никто не знает. На который день к берегу бзфной peitn Ак-кобен прилетел — никому не ведомо.
Увидел богатырь берестяную лодку, громким криком белого, как лебедь, старика перевозчика на ноги поднял. Переправился, старику спасибо не сказал. На саврасого опять вскочил и помчался, покрикивая, коня подхлёстывая.
У края чёрной ямы Ак-кобен коня осадил, сверху вниз на Алып-манаша посмотрел и, как барс, завыл:
— Э-эй! Ты-ы-ы! Письмо твоё я с начала до конца и с конца до начала прочитал. Отцу с матерью в том письме ты поклон прислал, младшую сестру вспомнил, постылую жену не забыл. Лишь для меня не нашёл приветного слова. От меня теперь помощи ждёшь?!
Тут Ак-кобен спешился, обхватил руками большую гору и метнул её вниз, на Алып-манаша. Тяжёлая гора богатыря придавила. Лесистая вершина на сто сажен над ямой возвышается.
Ак-кобен на эту вершину взобрался, на мягкую траву сел, к могучему кедру спиной прислонился, достал из-за пазухи лепёшку, на кровп замешенную, слезами посоленную, с наговором испечённую, и съел её.
От этой лепёшки Ак-кобен в десять раз сильней прежнего стал. Сюда ехал богатырём, а отсюда поскакал героем.
У берега бурной реки сидел в берестяной лодке белый, как лебедь, старик. Он не ел, не спал, вестей об Алып-манаше ждал.