— Как будут люди перебираться с одного берега на другой? Ты опять не вспомнил о людях, сынок Адучи.
У самого устья реки Чобы богатырь опустился на серый камень, крепко задумался: «Как людям помочь?»
— Здесь,— сказал он,— как раз середина реки. Тут мы построим мост.
Покорно молчал молодой Адучи. Он не смел перед отцом сидеть и стоял, качаясь из стороны в сторону, как камыш.
— Пойди домой, отдохни, дитя,— позволил Сартак-пай,— только спать не смей. И жена твоя, Оймок, из уважения к моей работе пусть в эту ночь не смыкает век.
— Неужто, отрц, вы всю ночь не уснёте?
— Когда творишь великое дело, сон не посмеет прийти. Низко поклонившись, ушёл Адучи.
Сартак-пай принялся собирать в подол своей шубы большие камни и скалы. Всю тёмную ночь без отдыха работал старик.
Ветер гнул деревья. В небе дымились чёрные тучи, сверкали молнии, гремел гром.
— Э-э,— усмехнулся Сартак-пай,— молния мне поможет! Он поднял руку, схватил молнию и вставил её в расш;еплён-
иый ствол пихты. При свете пойманной молнии стал старик
строить мост. Он вонзал один камень в другой, и камни покорно лепились один к другому. И когда осталось положить последний ряд, мост вдруг обрушился.
Сартак-пай рявкнул, как медведь, и выбросил камни из подола шубы. Гремя, посыпались они и завалили берег от устья Чобы до устья реки Эдиган. Там они и лежат до сих пор.
От грохота проснулся Адучи-мерген, открыла глаза и жена его Оймок.
— Мы отца ослушались, мы спали в эту ночь!
Испугавшись гнева Сартак-пая, обернулись они серыми гусями и полетели вдоль реки Чуй. Бросил им вслед стопудовый камень разгневанный богатырь. Этот камень упал на Ку-райской степи, там он и лежит. Сын старика Адучи-мерген ц сноха Оймок остались гусями навечно.
Одинокий и печальный, сел Сартак-пай на своего чёрного иноходца и вернулся к устью реки Инн. Его родной аил давно рассыпался, его бесчисленные стада ра.$брслись. и следы их травой поросли. Сартак-пай расссд.чал копя, бросил на большой камень войлочный кичим-потник, который всегда был под седлом коня, и, чтобы кичим просох, старик повернул тысячепудовый камень на восток, а сам сел рядом.
Так, обратив лицо к восходящему солнцу, почил вечным сном на своей родной земле прославленный богатырь.
Тут кончается наша песня про Сартак-ная — строителя, про Сартак-пая — хозяртна молпий, про Сартак-пая — старика.
ПРО ЗАБЫВЧИВОГО СКАЗИТЕЛЯ, ПРО РАЗГНЕВАННОГО БОГАТЫРЯ И ОБ ЭТИХ СКАЗКАХ*
Дело было осенью. Осенние ночи долгие, хорошо такой ночью сидеть в сухом аиле у жаркого костра и слушать песню-сказку. Однажды семь ночей нел сказку знаменитый на Алтае сказитель — кайчи — Чиййк Капрайлов. Семь ночей сказывал он, струны топшуура перебирая, великую песнь о богатыре Алтай-куучйне. Семь ночей народ певца слушал. На восьмое утро сел кайчи на коня, к себе домой собрался.
Весь день, не отдыхая, шёл верный конь. Поднявшись на горный перевал, тяжело задышал, рёбра, как мехи, заходили. Чийик расседлал коня, расстелил на земле потник, седло под
голову полон{ил и лёг. Семь ночей не снал певец, и гут, па перевале, сон сразу сморил его. Но едва смежил веки — земля закачалась.
Вскочил Чийик. Вершины деревьев к траве пригнулись, корпи к небу нсднялись. Тучи небесные на землю опускаются, пыль земная кверху подымается. На вершине горы вспыхивают зарницы, к подножию звёзды сыплются. Это сам Алтай-куучин-богатырь, о котором семь ночей Чийик пел, теперь сюда едет на багрово-рыжем коне. Уши коня но дну неба две глубокие борозды ведут, хвост коня землю метёт. Глаза конские горячей кровью налились, из широких ноздрей бледное нламя вылетает.
Большой, как Белуха-гора, стройно сидит на коне могучий богатырь. Между глаз богатыря тридцать овечьих отар ляжет, на плечи тридцать табунов могли бы встать. Чёрные глаза богатыря гневом горят, румяное лицо потемнело. Близко-близко подъехал Алтай-куучин к Чийику Капраилову:
— Это ты обо мне семь ночей пел?
Чийик языком шевельнуть не в силах, челюсти не отмыкаются. Дрожа, на нотнпк опустился, на колени встал.
— Я спрашиваю,— загремел богатырь,— ты про меня семь ночей сказку сказывал?
— Э-э… да-а, говорил сказку…— голоса своего не слыша, отвечает Чийик.
— Лжива была твоя песнь, не всю правду ты людям сказал. Мою богатыршу-мать воспел, богатыря-отца помянул, подвиги мои славил, врагов моих осмеял. Но, победы мои восхваляя, почему о постыдном бегстве моём ничего не сказал? Забыл ты, как шёл на меня богатырь без лука, без конья, нагой богатырь — без шапки, без сапог? От этого пешего богатыря спасаясь, я коня насмерть загнал, бросив коня, пешком побежал. Ум потеряв, без памяти убегая, семьдесят семь гор я своими пятками в пыль истолок, море с семьюдесятью заливами в грязь затонтал. Моя тёмная печень от страха оборвалась, моё круглое сердце чуть не лопнуло. Правду как ты посмел от людей утаить?
Чийик голову опустил, из узких глаз слёзы бегут.
Тут Алтай-куучин ремённой плёткой взмахнул…
Кайчи-певец на землю лицом вниз упал. Что дальше было — не немнит, как домой добрался — не знает. Очнулся у своего аила. Повод коня держит, через порог переступить не смеет.
Жена едва узнала его:
— Что с тобой?
— На меня Алтай-куучин-богатырь плеть поднял. Подвиги богатыря воспевая, песни о бегстве его я не спел.
Больше кайчи ни слова не промолвил. Войти в аил он не захотел. Свой тоншуур внуку подарил, коня отдал зятю, а сам ушёл в горы. В стойбище он не вернулся.
Вот с тех нор сказители песни петь о богатыре Алтай-куучине опасаются. Лишь четверо прославленных кайчи воспевать Алтай-куучина-богатыря дерзали. Это были мудрый Кыскаш, слепой Каркбп, хромой горбун Кабак да Павла Васильевича Кучияка родной дедушка — Шонкор-Сокол.
От дедушки Сокола внук Кучияк эту великую песню перенял, но мне самой песню об Алтаи-куучгше-богатыре послушать не довелось: Павел Васильевич Кучияк эту песнь спеть не успел, он умер в 1943 году, в войну.
Теперь, как подумаю об Алтае, вспоминаю Кучияка. Как вспомню о Кучияке, будто наяву вижу алтайские пологие, лесистые горы, слышу журчанье ручьёв и ключей, шум бегущих по каменным россыпям быстрых горных алтайских рек.
И вновь возникает перед моим мысленным взором маленький, круглый, как сердце, шалаш. Над шалашом будто дождь шумит — это хвоя тёмно-сгшего кедра шепчет сказки всем четырём ветрам, и будто сам Коголдей-дедушка у шалаша перед костром-дымокуром сидит. Губами песню он не спеша свистит, густым голосом сам своему посвисту вторит. Сначала он свой звучный тоншуур похвалит, потом осторожно, издалека, речь о подвигах богатырских поведёт. Долго жалостливо богатырей упрашгшает, снисхождения к своей слабой памяти просит…
И мы тоже, как наши учителя-сказители, прилежно, старательно старые сказки повторили, вспомнили, не торопясь рас-
сказали. Чтобы плохого с нами не случилось, чтобы силачи-алыпы не гневались, мы ни одного слова из сказки не выбросили, ничего к песне не прибавили. Мы от дедов и прадедов эти сказки слышали, теперь внукам и правнукам рассказать хотим.
Из прямого дерева Старательно вытесан Топшуур мой, Гудящей кожей обшит. Из конского волоса Натянуты говорящие струны. Два звенящих куска дерева Хорошо прилажены, прижаты. Пой, топшуур мой!
Проворного коня волосы туго натянуты
Звени, топшуур мой!
Со струнами тугими
Разговор повели
Десять пальцев моих.
Слнбому голосу.
Верный топшуур, помоги!
Прославленные богатыри! На золютой земле своей мирно кочуйте. Ночью нам, сказителям, не снитесь, днём думою о себе голову нам не тревожьте, ничего худого нам не делайте. В песнях и сказках вечно живите!
1937-1964 гг.