— К воде пойди, на себя посмотри!
Заковылял барсук к лесному озеру, увидал в воде своё отражение и заплакал:
«Пойду медведю пожалуюсь».
Пришёл и говорит:
— Кланяюсь вам до земли, дедушка медведь! Защиты у вас прошу. Сам я этой ночью дома не был, гостей не звал. Громкий храп услыхав, испугался… Скольких зверей обеспокоил, сам свой дом порушил. Теперь, посмотрите, от заячьего белого живота, от заячьих лап щёки мои и лоб побелели. А виноватый без оглядки убежал. Это дело рассудите.
Взглянул медведь на барсука. Отошёл подальше — ещё раз посмотрел да как зарычит:
— Ты ещё жалуешься? Твоя голова раньше чёрная была, как земля, а теперь белизне твоего лба и щёк даже люди позавидуют. Досадно, что не я на том месте стоял, что не моё лицо заяц выбелил. Вот это жаль! Да, жалко, обидно…
И, горько вздыхая, побрёл медведь в свою берлогу.
А барсук так и живёт с белой полосой на лбу и на щеках. Говорят, привык он к этим отметинам, даже похваляется:
— Вот как заяц для меня постарался! Мы теперь с ним на веки вечные друзьями стали.
Ну, а что заяц говорит, этого никто не слыхал.
ДОБРАЯ КЕДРОВКА*
К осрни бурый медведь толстый, ленивый стал, шерсть у него как маслом намазанная лоснится. Он по лесу не спеша ходит, через тонкие колоды переступает, а увидит бревно потолще — в обход идёт, ему лень шагнуть повыше.
Посреди лесной поляны стоял могучий кедр. Шишки па том кедре тяжёлые, спелые, от их тяжести ветки к земле гнутся.
Медведь губы языком облизал, вздохнул даже:
«Ох и сладки, должно быть, в этих шишках орехи…»
А лапу поднять ему лень.
Вдруг — хлоп — шишка! Стукнула медведя по темени, упала к ногам.
Поднял её медведь, выбрал орехи, съел. Снова вверх глянул, не упадёт ли оттуда ещё, и увидал рябую птичку, кедровку.
— Ой, великий медведь! — пискнула птичка.— Я вам лучшую П1ишку сбросила…
Перья у кедровки взъерошились, голос дрожит.
Она сидела на ветке, клевала орехи, нечаянно уронила шишку, шишка стукнула медведя.
Испугалась кедровка, даже взлететь не посмела, не шевелясь сидит.
— Почтеннейший, уважаемый медведь! Я для вас эту шишку всё лето от птиц и зверей береппа. Могу ещё десять шишек сбросить, если пожелтаете…
— О-о, вот гостеприимная, вот добрая птица…
От этой похвалы кедровка совсем счаст.Ш1вая стала.
А медведь орехами хрустит да приговаривает:
— Мы с тобой теперь на веки вечные друзья. Если хочешь, можешь дядей меня называть. Только, пожалуйста, потрудись для медведя-старика, еще шишек посшибай, да тех, что потя-жело.
Кедровка голову набок склонила, одним глазом на медведя глянула — ничуть, оказывается, не страшно — и молвила:
— Милый дядя медведь, вы только взгляните на меня! Много ли я своим клювом шишек для вас сшибу? Вот если бы вы и сами немного постараюсь…
— Это можно бы, можно было бы ветки потрясти, да шиш-ки-то нокатятся по всей поляне, где уж мне, старику, их собрать.
— Э-э-э, дядюшка! Бьши бы шишки, а сборщики найдутся. Для нас, кедровок, эта работа привычная. Только мне за вами не поспеть, не управиться одной. Если позволите, я родпю свою позову.
— Зови.
Кедровка взлетела на вершину лиственницы, раза два крикнула, и все её родпые, все знакомые слетелись на поляну.
Вот принялся медведь ветки трясти, шишки сбивать: всеми четырьмя лапами работает, головой помогает. Когда на кедре не осталось ни одной шишки, медведь сел отдохнуть. Смотрит — на поляне ни птиц, ни шишек. Лишь одна недозрелая под кедром валяется.
И к этой последней добрая кедровка не постыдилась подлететь.
Схватила и унесла.
Рассердился медведь, хотел беркуту на кедровку пожаловаться, да стыдно ведь признаться, что такая маленькая пичужка такого могучего зверя обидела.
— Ладно,— махнул лапой медведь,— ешьте эти орехи, ешьте! Сколько бы вы ни съели, всё равно останетесь такими же малыми пичугами. Ани сейчас вот какой толстый, а к зиме ещё толще буду!
ДВЕ ОДЁЖКИ*
От жаркого весеннего солнца, от злого весеннего ветра сморщился снег, съёжился. Стала земля обнажаться, стала трава пробиваться.
И звери, и птицы весне рады, только белый заяц плачет:
— Снег, снег, не уходи! Меня, белого зайца, не покидай! Всю зиму я в твоём белом пуху ямки рыл, от мороза спасался, от врагов хоронился… На тёмной земле, в зелёной траве меня, белого, всякий увидит, каждый обидит. Снег, снег, не уходи! Меня, белого зайца, не покидай!
— Остаться здесь не могу, а шубу твою белую, если желаешь, с собой унесу. Ты сшей на лето бурую поддёвку. Зимой я, снег, опять приду, белую шубу твою тебе принесу.
Так они и делают. Снег, уходя, берёт с собой заячью белую шубку. Всё лето, всю осень бегает заяц в бурой поддёвке, а к зиме снег приносит зайцу белую одёжку.
ЖАДНЫЙ ГЛУХАРЬ*
Роняет берёза золотую листву, золотые иглы теряет лиственница.
Дуют злые ветры, падают холодные дожди. Лето ушло, осень пришла.
Птицам время в тёплые края лететь.
Семь дней на опушке леса в стаи собирались, семь дней перекликались:
— Все ли тут? Тут ли все? Все иль нет?
Только глухаря не слышно, глухаря не видно.
Стукнул беркут свопм горбатым клювом по сухой ветке, стукнул ещё раз н приказал серой кукушке:
— Позови глухаря, пусть поторопится.
Полетела кукушка в лесную чащобу.
Глухарь, оказывается, здесь — на кедре он сидит, орехи из шишрк лущит.
— Уважаемый глухарь,— сказала серая кукушка,— все птицы в тёплые края собрались. Уже семь дней вас одного дожидаемся.
— Ну, ну, всполошились! — проскрипел глухарь,— В тёплые земли лететь ещё не к спеху. Сколько здесь в лесу орехов, 51Г0Д… Неужто всё мышам и белкам оставить?
Вернулась кукушка:
— Глухарь орехи щёлкает, лететь на юг, говорит он, не к спеху.
Послал тогда беркут проворную трясогузку.
Прилетела трясогузка к кедру, вокруг ствола десять раз обежала:
— Скорее, глухарь, скорее!
— Очень ты скорая. Перед дальней дорогой надо маленько подкрепиться.
Трясогузка хвостиком потрясла, побегала, побегала, глутсаря покликала да и улетела.
— Великий беркут, глухарь перед дальней дорогой хочет сил набрать, подкрепиться.
Разгневался беркут и повелел всем птицам немедля в тёплые края лететь.
А жадный глухарь ещё семь дней орехи из кедровых шишек выбирал, на восьмой вздохнул, клюв о перья почистил!:
— Ох, не Хватит у меня сил всё это съесть. Жалко такое добро покидать, да что поделаешь,,,
И, тяжело хлопая крыльями, полетел на лесную опушку.
«Что такое?»
Птиц не видно, голосов их не слышно.
Опустела золотая поляна, даже вечнозелёные кедры оголи-
лись. Это птицы, когда здесь семь дней, семь ночей глухаря ждали, хвою склевали, земля вокруг кедров от птичьего помёта побелела.
Горько заплакал, заскрипел глухарь:
— Без меня, без меня птицы в тёплые края улетели… Как теперь буду я один зимова-а-ать?
От слёз покраснели у глухаря его тёмные брови.
С той поры и до наших дней дети, и внуки, и правнуки глухаря, зту историю вспоминая, горько плачут. И у всех глухарей брови, как рябина, красные.
ЛЕТУЧАЯ МЫШЬ*
Теперь летучая мышь только ночами летает. А было время, летала и днём.
Вот однажды ясным утром летела она, вдруг кинулся к ней серый ястреб:
— Добрый день, уважаемая! Наконец-то мы встретились, три года тебя ищу.
— Меня? По какому делу?
— Все птицы своих сыновей в птичье войско посылают. Одна ты их под крыльями прячешь.
— Я? Да разве я птица? — Сложила крылья, спустилась в траву и побежала.
«Пожалуй, это зверь»,— подумал ястреб и улетел.
Бежала-бежала летучая мышь, как вдруг из-под куста выскочила серебряная лиса: