На краю дымохода во дворце всегда сидели два ястреба.
— Быстрее слов летите! — сказал им Караты-хан.
Ястребы, прихватив клювами грамоту, устремились к маленькому аилу, бросили письмо и улетели.
Алтын-Чач прочла грамоту. Лицо ее два раза потемнело, два раза побелело.
— Караты-хан велит тебе за золотым яйцом к орлиному гнезду идти.
С того дня Эскюзек днем без отдыха, ночью без сна шел. Таяли дни, как снежинки. Годы, как змеи, ползут. Летом солнце ему плечи жгло. Когда снег за ворот падал, он зиму узнавал. Шел он, все шел — и вдруг растаяла черная туча. Бронзовый тополь с девяноста девятью сучьями перед Эскюзеком стоит. Из-под корней тополя глядят глаза змеи. На вершине тополя в большом гнезде тихо плачут два орленка.
Эскюзек отвел от ледяных зрачков змеи свои теплые глаза. Натянул черный лук. Концы лука сошлись. Эскюзек спустил стрелу. Три змеиные головы покатились в три конца земли.
Из змеиной крови черное море налилось. Как вечная большая гора, тело змеи на берегу лежит.
— Потухший костер кто раздул? Мертвых нас кто оживил? — крикнули орлята.
Эскюзек вышел из-за тополя.
Орлята выпростали голые крылья. Эскюзек ухватился за них, и орлята подняли его в гнездо.
Луна всходила — Эскюзек с орлятами мясо варил, трубку курил. Луна таяла — Эскюзек с орлятами песни пел. Сколько раз вставало солнце, они не считали. Только когда страшный ветер подул, замолкли орлята.
— Это наш отец и мать крыльями машут.
Густой, буйный дождь пролился.
— Это отец с матерью по нас плачут.
Над горами, над реками, надо всем широким Алтаем распластались два крыла: это Кан-Кередэ-орел летит.
И еще два крыла над всей землей распахнулись от восточного конца неба до западного: это летела Кан-Кередэ-мать.
— Чем в гнезде пахнет? — крикнули птицы Кан-Кередэ.
Как спущенные с тетивы, они рванулись вверх.
— Кто в гнезде сидит?
— Отец, мать, под тополь взгляните! — просят птенцы.
Кан-Кередэ увидали под тополем труп трехголовой змеи. Они пали вниз, как сброшенный сверху меч.
Три раза убитую змею глотнули, три раза выплюнули.
— Какой богатырь врага победил?
— Пока ваше сердце не успокоится, пока желудок не согреется, пока клювы не высохнут, не покажем, — отвечают птенцы.
— Верные наши орлята, богатыря покажите! Мы его когтем не зацепим, клювом не тронем.
Орлята медленно крылья раскрыли. Робкими глазами смотрел Эскюзек на больших орлов. Кан-Кередэ-мать взъерошила перья. Кан-Кередэ-мать страшным клекотом заклекотала. Страшным клювом рванула шубу Эскюзека, увидала на его голом плече четыре глубоких шрама. Четыре раза простонала Кан-Кередэ.
— Когда-то из глубокой пропасти я спасла тебя, Эскюзек. На твоем плече след моих когтей. Теперь ты орлят наших спас. Что хочешь? Зачем пришел?
— Караты-хан велел мне из вашего гнезда золотое яйцо украсть.
— Мы с Караты-ханом друзьями не были, — отвечают Кан-Кередэ. — Разве станет он свое добро в чужом гнезде хранить! Золотого яйца у нас нет.
Тут молодые кости Эскюзека окрепли. Его голос мужским стал. От гнева смуглое лицо посинело.
— Если позволите, — сказал Кан-Кередэ-отец, — я отнесу вас к вашему стойбищу.
Сел Эскюзек на широкую спину отца Кан-Кередэ. Вцепился в темные перья. Как летел, не видел. Сколько летел, не понял. Куда попал, сам не знает. На этом стойбище никогда не бывал.
В пустом поле только один развалившийся шалаш стоит. В шалаше — черный, гнилой старик. Передние зубы у старика выпали. Усы побелели. Ноги крепко спутаны тугим ремнем. Шея зажата деревянной колодкой.
— Откуда ты, милый мальчик, пришел?
Дал старик Эскюзеку ломоть курута, угостил его молоком. Поздно вечером к шалашу подошла желтая старуха. Хотела курут пожевать — не нашла. Хотела молока попить — чашка пуста. Подняла старуха деревянный костыль и стукнула старика по голове:
— Последний кусок проходимцу отдал! Как теперь будем жить?
— Шибко не брани меня, старуха. Жив ли, умер ли наш сын, мы не знаем. Я этого голодного накормил — может быть, и нашего сына люди не оставят.
К полуночи старик уснул.
А старуха, думая о молоке и куруте, заснуть не может. Со злобой взглянула она на голую спину Эскюзека. Увидела родимое пятно. Встала старуха, старика трубкой тычет. Старик проснулся, родимое пятно увидел. Холодное тело его согрелось, потускневшие глаза налились слезами.
— Э-эй, мальчик, юноша! Проснись! Ты огонь наших глаз. Ты кровь нашей груди. Ты наш единственный сын. Тебе только год был, когда мы подать Караты-хану не смогли уплатить. Нас поймали, связали, далеко увезли. С тех пор о тебе не слышали. Свою смерть мы на девять лет оттянули. Хотели хоть перед смертью тебя увидать.