– Комаров! – послышался голос завуча школы. – Ты почему не переодеваешься и не идешь в класс?
– Да у меня бабка сдохла, меня классная отпустила.
– Ну, во-первых, не бабка, а бабушка, а во-вторых, не сдохла, а умерла. Дохнет только скотина, мальчик.
Комар или Сергей Комаров – долговязый детина из седьмого класса с белесыми бровями и невыразительным лицом, вечно сгорбленный, с поднятым воротником темно-серого демисезонного пальто и прилипшей папиросой в углу рта – косил под блатного, дескать, с зоны я, по малолетке ходку тянул. Но всерьез его никто не воспринимал из-за гнусавого от перебитых в детстве носовых хрящей голоса и вечной капли на кончике выдающегося, чуть с горбинкой, носа.
– Ну чего, Гундосый, шасть из раздевалки, а то народ жалуется, что деньги стали пропадать, —дежурный огромного роста и плотного телосложения придвинулся к Комарову. – Или на улицу или в класс, третьего не дано!
– Подумаешь, у меня, может, горе – бабка умерла!
– Ну и катись со своим горем к своей бабке!
– Так, Комаров, – вмешалась завуч, – быстро покиньте школу! Нам нужно двери запереть.
Последний звонок. Леха бежит в гардеробную, находит свою куртку и, быстро сменив обувку, выбегает на улицу. Конец января, темнеет рано, и наступивший вечер странным образом напоминает раннее утро. Голуби попрятались по застрехам крыш, да и снегирей, в другие дни открыточно сидящих на заснеженных ветках, тоже след простыл. После теплой школы мороз на улице кажется особенно зверским. Несмотря на опущенные уши шапки-ушанки, мочки затвердели и стали противного мертвенно-белого цвета. Байковые варежки, засунутые в карман куртки, тоже не спасали, и Леха стал тихо подвывать от болезненных покалываний в кистях рук. Слезы, не успев скатиться, замерзали на нижних ресницах.
Бежать было неудобно, так как тропинка заледенела. Поскальзываясь и теряя равновесие, Леха ударялся об острые края окаменевших сугробов. Теперь он уже орал в голос, размазывая сопли и слезы по заиндевевшему лицу. Пересекая хоккейную площадку, боковым зрением он увидел толпящихся людей и костер из сваленной в кучу мебели. Услышал веселые крики ребятишек, обрадованных почти языческим зрелищем.
«Наверное, после бабки жгут, – думает Леха. – Небось все валерьянкой провоняло!» Уже плохо соображая, он подбегает к костру и сует в бушующее пламя заледеневшие конечности. Неожиданно прямо к его рукам из горящей мебели начинают валиться какие-то брикеты. Рассыпаясь на ходу, они превращаются в красивые денежные знаки, украшенные портретом вождя мирового пролетариата.
– Это мои деньги! Никому не трогать! – вокруг костра мечется силуэт Комарова-старшего. Извергая проклятия и угрозы, хозяин дензнаков начинает биться в истерике.
– А ты малец греби отсюда, пока цел! – он пнул ногой сидевшего на корточках Леху. – Бабка, сука! Ведь знала! Знала и молчала!
Комаров ползает по серому от пепла снегу, сгребая двумя руками обугленные пачки.
– Зря стараешься, это уже не деньги, – подал голос сосед по подъезду Скотников-старший, инвалид войны и законченный алкоголик.
– А тогда что это?
– Это сталинские портянки, идиот. Зря что ли денежную реформу в прошлом годе проводили? Вот от таких, как твоя бабка, спекулянтов хотели оградить нашу Родину!
– Ты чего, сука, несешь! Она большой начальницей на фабрике была!
– Была да сплыла! Вот и наработала себе, что девать некуда! – с этими словами Скотников выхватил из тлеющей кучи пачку дензнаков и запустил ее вверх.
Распавшись на десятки листочков, деньги превратились в серо-зеленых и серо-розовых бабочек с портретами Ленина вместо головы. Пример оказался заразительным – детвора с энтузиазмом принялась запускать и подбрасывать денежные пачки, радуясь полету разлетавшихся во все стороны то ли птиц, то ли бабочек.
Так и не отогрев руки, Леха подобрал валявшийся на снегу портфель, схватил сменку и ринулся к родному подъезду, благо до него оставалось не более десяти шагов. Распахнул уличную дверь. Не в силах поверить, что он уже дома, стал бешено колотить мыском ледяного ботинка в дверь своей квартиры и орать во все горло.
– Мамочка! Мамочка! Я замерз-ззз, я, кажется, пальцы отморозил! – стуча зубами и бросив портфель и мешок со сменкой в прихожей, Леха бросился навстречу выходившей из комнаты матери.
– Быстро в ванную! – отец хватает Леху за руки и включает холодную воду. Ледяная струя обжигает пальцы, и мальчик снова начинает орать и плакать. Но постепенно боль уходит, и отец бережно растирает кисти рук махровым полотенцем.
– Ставь чайник срочно, – командует он матери, подталкивая Леху к кухне, самому теплому месту квартиры. Налив из маленького чайника заварки, он добавляет кипятку, кладет три ложки сахара и, выудив из кармана четвертинку, не отмеряя, плещет водку. Стуча зубами о край кружки и обжигая подушечки пальцев, Леха пьет этот импровизированный глинтвейн, и горячая волна начинает кругами расходиться от живота по всему телу. Леха обмякает. Засыпая на ходу, он идет неуверенными шагами в комнату, ложится на кушетку и с головой накрывается бордовым стеганым одеялом.