Официально мать Толика – дворничиха. Каждое зимнее утро, идя в школу, я вижу её, одетую в унылый ватник и рейтузы. На голове её серый платок, на ногах – валенки с калошами или ботинки того сорта, что в народе прозвали «прощай, молодость». Глядит она недобро, исподлобья, как бы обороняясь. Образ местной Градиски дополняет копна жёстких седых волос.
Однако по весне наша дама расцветает. Яркие однотонные шерстяные платья вкупе с ивановским платком, босоножками и умело нанесённой на губы помадой превращают её в сексуально привлекательную женщину, прямо-таки в героиню фильма «Амаркорд» великого Феллини. Худая, жилистая, броская, она сводит с ума солдатиков из размещённой неподалёку части военных строителей, в основном призванных из закавказских республик.
Быть может, следуя вселенским законам, она просто выполняла своё божественное предназначение. Огромный потенциал нерастраченной мужской энергии должен получить выход. И значит, поблизости должна появиться женщина, способная удовлетворить или обнулить заряд мужской похоти. Такой-то вот женщиной, Градиской из Ворошиловского района Москвы, и стала Света Долгова, простая русская женщина, дворничиха и многодетная мать.
Районный, интернациональный, а по нынешним меркам даже и международный «Амаркорд», господа-товарищи!
Пюпитр
Жизнь – это рояль:белые клавиши,
черные клавиши, важно только уметь
хорошо играть.
Александр Грачев
Рояль был огромным. Двое дюжих молодцов с плоскими ремнями, перекинутыми через плечо, гакая и гикая с придыханием, дотащили-таки бесценный инструмент до шестого этажа доходного дома в Столешниковом переулке.
– Да, да, по коридору и в самый конец квартиры! У окна, пожалуйста. Вот здесь, ближе, еще ближе, прямо у самого окна… Спасибо!
Рояль лежал на боку, будто подбитый под Оршей немецкий бомбардировщик, 88-й «Юнкерс», тот самый, что недавно был выставлен на всеобщее обозрение на площади Свердлова. Одно крыло у него сломалось при ударе о землю.
В комнате от этого гиганта, поставленного на длинный бок, сразу потемнело. Лишь когда все три ноги, напоминающие скорее петровские мортиры XVII века, нежели опоры музыкального инструмента, были ввинчены в черное лакированное тело, рояль принял естественное положение, и света вокруг прибавилось.
Двенадцатилетний еврейский мальчик Светик Моисеевич Кравченко (мой будущий дядя) на сей раз, нарушив мамин наказ, не побежал в бомбоубежище. А бежать надо было, потому как раздались звуки воздушной тревоги: объявили очередной авианалет на Москву.
Светик залез на концертный рояль марки «Циммерман». Папа купил этот инструмент еще до своего ареста, случившегося в далеком 1938 году…
По выходным семья Кравченко любила приглашать сослуживцев на вечерние чаепития с музыкальным сопровождением.
Мама, Кравченко Вера Александровна, в девичестве Соколова, моя бабушка по маминой линии, работала корректором в газете «Правда», а папа, Кравченко Моисей Илларионович, мой дедушка по маминой линии, работал торговым представителем одного из заводов молочной промышленности на юге России.
Особенно они любили слушать фортепианную пьесу Людвига ван Бетховена «К Элизе» в ля миноре. Ее с удовольствием исполняла дочка одного из приглашаемых на чаепития сотрудников. Она уже несколько лет занималась в музыкальной школе на Кузнецком мосту.
Лежа на рояле, Светик увлеченно наблюдал за слаженной работой артиллерийского расчета легкой 125-миллиметровой зенитной автоматической пушки, находящейся на крыше гостиницы «Москва». Офицер в каске с цейсовским биноклем у глаз выкрикивал координаты обозначенной цели. Затем солдатик, сидящий на низком металлическом сиденье, крутил обеими руками вертикально и горизонтально расположенные ручные системы управления орудием, соизмеряя усилия с дальномером. Другой солдат, пригибаясь, почти бегом подносил к заряжающему небольшие снаряды, вставленные в металлическую рамку-кассету.
Звуки от залпов зенитных орудий сливались с воздушным воем падающих авиабомб и с грохотом разрывов в районе Петровки и улицы Горького. Бомбы сыпались с неба, как манна небесная, но не от бога, а от дьявола…
Рвануло совсем рядом, во дворе соседнего дома. Комнату тряхнуло. Стекла задрожали, словно живые. Переклеенные газетными полосами, они выдержали напор взрывной волны.