"И нечего винить всех вокруг в том, что ты неудачлив, - сказал он себе. - Разве истинный творец переживал бы так, как я, склоку в учительской? Истинный творец даже и не услышал бы ничего, как не слышала меня та девочка в нелепом платье, перешитом из материнского. А я и это подметил, вместо того чтобы заплакать при виде ее картин..."
...А отец отнес все картины на чердак, сказав:
- Ну, Анка, хватит баклуши бить: побаловалась - и будет. Помогай матери хлеб зарабатывать, большая уже.
- Ладно, - сказала девочка и, раскатав в пальцах хлебный мякиш, быстро слепила фигурку - учитель, упершись руками в бока, откинул голову, словно норовистый конь, и смотрит, насупившись.
- Ишь, - усмехнулся отец, - похоже...
А мать отчего-то заплакала и ушла на кухню.
Ай люли, люли, люли,
К нам Душана привезли,
Душан мальчик-краса,
Он не плачет никогда.
Бабка раскачивала внука на левой ноге, отодвинув от себя, чтобы видеть лицо младенца: очки она надевать не научилась, но могла четко различить буквы и лица, когда отходила в сторону. Старшая внучка, дочь Младены, смеялась над старухой во время прогулок по Загребу: "Бабушка, ты говоришь: "Ну-ка посмотрим, что это за магазин", - и хозяин, услышав тебя, бежит открывать дверь, а ты отскакиваешь от него на другую сторону улицы, чтобы прочитать вывеску - чем здесь торгуют".
Наш Душан похож на маму,
Ротик, будто вишенка,
А кряхтит, как старый дед,
Наверное, описался...
Иво слушал, как мать укачивала внука, и огромное спокойствие было в нем. Все в мире было иначе, пока не родился Душан: и синие горы были другими, и серый туман в лощинах, и шум ручья, стеклянно бьющийся о серый гранит в урочище Медвещака, - все это раньше существовало отдельно, жестоко пугая своей красотой, которая исчезнет вместе с ним, с Иво. А теперь красота мира продлится еще на пятьдесят лет, на жизнь сына, а потом она перейдет к сыновьям его сыновей и - останется навечно принадлежащей людям.
"Когда я пишу репортажи, - подумал Иво, - я не нуждаюсь в читателе, потому что стараюсь выразить свое "я". И лишь колыбельная невозможна без слушателя. Сейчас маленькому не нужны слова, сейчас еще бабка поет для себя - от радости, что у нее такой внук, а потом она сделается творцом, когда ей надо будет придумать особые слова, чтобы мальчик внимал им и засыпал без плача. Высшая правда искусства - колыбельная: если младенец заинтересуется и поверит - он уснет, и автор слов и музыки испытает высшее счастье... При чем здесь гонорар за строчку? Искусство, если оно истинно, меряется лишь наслаждением, которое испытал тот, кто отдал".
Бабка пела тихо, и младенец спал, и спала мать младенца, и Иво почувствовал, как у него закрываются глаза, словно подчиняясь словам старухи, и тому однообразному, как извечное спокойствие, ритму, рожденному высшей гармонией, словно серые клочья тумана в урочищах или постоянный шум воды на порогах, где по утрам, в водяной пыли, устойчиво стоит мост сине-желто-красной радуги - пройди сквозь нее, и на всю жизнь будешь счастливым...
Стружка вилась, как волосы кудрявого младенца, мягко и ниспадающе. Ладони Мирко ощущали гладкую тяжесть рубанка, вобравшего в себя резкую остроту стали. Ощущавший боль дерева в лесу, во время рубки, сейчас, обстругивая ствол сосны, Мирко не чувствовал боли, рождаемой каждым ударом топора - звонким, протяженным в тяжелом хвойном воздухе, резким, словно удар колокола по усопшим.
"Никогда не бьют в колокол по тем, кого убивают, - всегда звонят по умершим, - подумал он, наблюдая, как плавно ложится стружка на пушистый ковер таких же бело-желтых, пахучих стружек. - Только в лесу каждый удар топора, словно колокол, предупреждает о грядущей смерти, когда дерево застонет, начнет раскачиваться, будто человек, раненный в сердце пулей на излете, а потом закричит, падёт на землю и по-человечьи, словно волосы, разметает крону по траве и пням".
- Ну как, Мирко? - спросил Степан, брат Елены, его невесты, для которой он рубил новый дом. - Начнем крепить?
Мирко вытер со лба пот и посмотрел на дом: осталось связать последний венец, и тогда завтра можно приглашать мастеров - стелить крышу. А когда будет крыша, он положит пол из толстого дубового бруса, сложенного прошлой осенью под толем на дворе, и Елена войдет в их дом, и это будет его первый дом, потому что раньше он жил в горах, у дядьки, и это был не дом, а длинный унылый сарай с узкими щелями вместо окон, а стены были сложены из камня, и поэтому там всегда было сыро и пахло болотом, а когда шел дождь, крыша протекала и на глиняном полу появлялись лужицы.
- Мирко, - окликнул его Степан, - хоть Елена и моя сестра, а я все же не уразумею: зачем ты женишься? Ты ведь жизни не видел: то в горах рубил, то здесь стругаешь... А женщина, какая-никакая распрекрасная, - все равно словно жандарм: ни тебе выпить, ни к друзьям пойти; паши, как конь, и радуйся, что сенца подбрасывают.
- Так-то оно так, - согласился Мирко, - только одному на свете страшно, Степан. Если б я в горах всю жизнь прожил - тогда другое дело, там, в горах, чего ж бояться-то? Там бояться нечего. Бояться надо людей в городах, где каждый норовит к себе оттянуть, оттого и страшен делается.
- Ты не оттянешь - у тебя оттянут.
- Не по-божески это. Нельзя так жить.
Степан усмехнулся:
- Ты зачем дом строишь, Мирко? Ты ходи по дорогам и проповедуй.
- Каждый должен своей проповедью жить - тогда юродивого будут жалеть и кормить, а слушать не станут. Сейчас отчего люди слова ждут? Оттого, что погрязли в нечестности и корысти. А если чисто жить - зачем тогда церковь? Туда за отпущением грехов ходят, страх свой утешить туда идут.
- Мирко, а у тебя до Елены бабы были?
- Мне Елена не баба, Степан; она - человек мне. Ну, давай, бери бревнышко, пойдем вязать...
- Божий ты человек, Мирко... Тебе в глаза плюнь - утрешься.
- А ты чего меня цепляешь? Еленка просила испытать перед свадьбой какой я, да? То-то она мне говорит: "Тихий ты слишком, таких пчелы жалят". Разве пчела жалит? Она лечит. Она только дурня ожалит, который боится, а тот, кто смысл хочет найти вокруг себя, - тот понимает, что это работа у пчелы такая - жало свое отдать, и сердиться на нее за это нельзя. На снег ведь ты не сердишься? Или на ливень?