- Не надо выключать свет, Милица.
- Надо.
- Я прошу тебя, сербочка.
- И я прошу тебя, хорватик.
- Но я больше тебя прошу.
- Нет, я больше, Светозар.
- Ты стыдишься себя?
- Тебя.
- Чего ж меня стыдиться, маленькая? Ведь я люблю тебя...
- Я знаю.
- Включи свет, я хочу видеть тебя.
- Нет.
- Почему?
- Потому.
- Иди ко мне.
Он обнял ее и почувствовал ее острые груди у себя на груди. Он улыбнулся в темноте, потому что соски у нее были холодные и шершавые.
- Что ты? - спросила Милица, отстраняясь.
- Ничего. Я просто радуюсь.
- Ты не радуешься. Ты смеешься.
- Когда радуются - обязательно смеются.
- А я плачу, когда радуюсь.
- Что ж ты не плакала, когда я подарил тебе сандалии?
- Так разве то радость? То просто так - сандалии.
- А что такое радость?
- Это когда ты рядом, совсем близко, и у меня глаза закрываются, и голова начинает кружиться, и кажется, будто я падаю в колодец с теплой водой, падаю, падаю, и никак не могу упасть, и так боюсь упасть, и так не хочу упасть, и когда я чувствую всего тебя, даже если руки мои лежат вдоль тела, а я все равно чувствую твою ложбинку на спине, и шею, и шрам на локте - вот тогда радость, и тогда я плачу.
- У мужчины и женщины радость разная.
- Наверное.
- Почему?
- Потому что мужчины слабее. Не смейся. Это правда. Женщина любит сильнее, мужчина не может любить так, как женщина. Поэтому женщина всегда должна жалеть любимого; это и есть любовь. Все остальное - неправда. Надо очень жалеть мужчину, только тогда он будет счастлив, а если он будет счастлив, он станет смелым, и женщина будет любить его еще больше.
- Дай я обниму тебя... Так больно?
- Нет.
- А так?
- Нет. Только еще приятней.
- А так?
- Ой, так приятно, что прямо сказать нельзя!
- Тебе ведь больно.
- Чем сильней мужчина, тем он приятней делает.
- Когда я стану старым, я не смогу делать тебе так приятно. Ничего не боюсь, только старым боюсь стать.
- Это страшно, когда ты один. Вдвоем старости нет.
- А что есть?
- Не знаю... Жизнь, наверное, есть. Уйдет сила, придет что-нибудь другое взамен.
- А что может взамен прийти? Ум? Зачем он нужен, если силы нет? Ум надо защищать силой.
Он почувствовал на своем лице губы Милицы - шершавые и маленькие, как ее соски, и такие же нежные, беззащитные, доверчивые, стыдящиеся света. Светозар обнял Милицу так сильно, как только мог, и почувствовал на ее лице странную, блаженную, как у святой, улыбку.
- Ох как хорошо мне, - сказал он, - сербочка, как же мне хорошо с тобой!..
Дед Александр, потерявший на войне левую ногу и в позапрошлом году оставшийся сиротой - семья его сгорела в доме, когда вспыхнул керосин, неловко пролитый золовкой, - ушел с пепелища, как успел выскочить из огня: в длинной белой рубахе и кожаных штанах, босой. Он жил эти два года христовой милостью, пел в шинкарнях странные песни - про мурашей и букашек, которые просыпаются по весне и радуются тому, что с первыми холодами умрут и не будут страдать в стужу, когда люди насмерть леденеют не то что букашки, божьи твари. И еще он пел О том, как в больших городах готовят еду: на больших плитах, в которых нет огня, а лишь один жар, который может обжечь, но это будет ожог летним теплом, а не пламенем смерти, которое заставляет плясать покойников и скалить зубы, будто в последней насмешке над теми, кто остался на земле - допивать свою чашу горя.
Рожденный в Герцеговине, дед Александр знал тайну ганги песни-плача, который только и умеют петь в горах, у Чаплины: словно бы перебивая друг друга в жалобах, чабаны редко говорили друг с другом - все больше изъяснялись гангой.
Раньше, когда была жива семья, Александр пел на два голоса с сыном: сначала тот жаловался ему на плохую погоду, и на ранний снег в горах, и на то, что реки рано стали, и овцы бьют копыта и хромо валятся в обрывы, а потом старик отвечал ему - но не впрямую, а как бы издалека, жалуясь на войну, когда сам себе не волен и когда не свободы жаждешь, а команды, потому что только в ней и есть надежда на спасение: офицеру-то свыше все виднее да умней, а уж если сейчас снег ранний, так это плохо, но не совсем плохо, потому что надо обратить гангу к господу - тот убережет от горя...
Теперь же старик пел песни странные, по форме вроде бы плач-жалоба, древняя и единственная ганга, да только не жаловался он, а все больше задирал кого-то, неведомого, но могучего, будто дразнил его, мстительно, хотя и опасливо:
Люди слушают весну, люди осень слушают,
Люди думают о лете и зимы боятся,
Только что же им мечтать и зачем стараться,
Если волк сильней овцы, а злодей - святого...
- Мийо, Мийо, ты слышишь меня, родной?!
- Я слышу, Ганна!
- Я тебя ужасно плохо слышу!
- А я тебя слышу великолепно.
- Мийо, я больше так не могу! Прилетай ко мне!
- У вас сейчас солнце?
- Что ты говоришь?
- Я спрашиваю - у вас сейчас солнце?
- Скажи по буквам, Мийо!
- Соль, Ольгица, Лев, Никола, Цезарь, Евген.
- Солнце? - не поняла Ганна. - Какое солнце?
- Ты мое солнце. Я сейчас пойду в университет и возьму отпуск. А потом закажу билет. Я не знаю только, откуда мне лучше лететь - из Лозанны или из Цюриха.
- Ты никогда не называл меня солнцем, любимый.
- Я сказал, что у нас здесь выглянуло солнце, когда ты сказала, чтобы я прилетел за тобой. Ты говорила с Взиком?
- Нет. То есть да. Но это неважно, Мийо. Я хочу, чтобы ты прилетел, а отсюда мы уедем вместе.
- Он отдаст тебе сына?
- Я заберу. Я не буду спрашивать. Когда тебя встречать?
- Дня через два. Я пришлю телеграмму. Или позвоню. Я позвоню.
- Что?
- Я позвоню!
- Позвонишь?
- Да.
- Я тебя еле слышу. Ты позвонишь мне?
- Да.
- Звони днем, когда Взик в редакции. Он приходит домой в час ночи.
- Хорошо.
- Ты очень хочешь меня видеть?
- А я тебя вижу.
- Что?
- Я вижу тебя. Я все время тебя вижу. Ты ведь со мной. Ты со мной всегда.
- Что ты говоришь?
- Жди звонка. Я скажу номер рейса. Может быть, я полечу через Германию. Чтобы скорей быть в Загребе. Тогда я пришлю телеграмму.