- Да, да, - сказала Лида, - извини... Вон и Сашка, добавила она с деланным оживлением, разглядев в конце аллеи спешившего Цыплакова. По случаю субботы он был в спортивном костюме, шел пританцовывая.
...Они увидели Сеню издали и, когда увидели, напряглись, разговор сник. Он сидел на скамейке в самом конце аллеи и, сощурив близорукие глаза, смотрел на них. Было рано, и совсем немного больных в байковых пижамах и халатах мелким шагом устремлялись к процедурному корпусу. Узнав приближавшихся к нему, Сеня Чертынский встал, морщась от боли, и, опираясь на палку, не твердо пошел навстречу. "Стойте, стойте! - кричал он. - Я сам к вам подойду!" Володя, Саша и Лида остановились и стоя смотрели, как Сеня, борясь с неуверенностью в шагах и пытаясь одновременно скрыть эту неуверенность, приближался к ним.
Первой не выдержала Лида, она подбежала к Семену и обняла его.
- Черт! - сказала она. - Это немыслимо. Я сама врач, но все это... Ты - гений!
- Это еще что! - гордо воскликнул Сеня. Он был страшно возбужден, глаза блестели. - Смотрите!
Сеня, опираясь о палку, стал медленно приседать. Тут страх промелькнул на его лице, неуверенная улыбка погасла, и неизвестно чем бы этот опыт закончился, если бы Володя резко не подоспел. Сеня повис у него на руках, встал.
- Не вышло, - печально сказал он. - А в палате два раза приседал.
- Это потрясающе! - сказала Лида. - Я ведь видела твой рентген... Тогда кто-то пошутил: "Кузнечик коленками назад". Я думала, коляска на всю жизнь. В лучшем случае. Чтобы так разработать лавсановые связки...
- Как родные, - сказал Сеня. - Я их уже полюбил. И он погладил свои колени.
- Сеня! - как бы между прочим сказал Володя. - А мы ведь на Ключ собрались.
Сначала Сеня ухмыльнулся и, кажется, хотел что-то сострить, но через секунду помрачнел. Понял, зачем пришли.
- Поздравляю, - сказал он.
- А что так? - спросил Володя. - Думаешь, не пройдем?
- Я "зеркало " не прошел. "Желтый пояс" пролез. Там метров семьдесят и порода мягкая, как речной песок. Взяться не за что, все гниль. Но пролез. А на "зеркале" у меня было четыре попытки. Погода была идеальная, сухо. Я был в прекрасной форме. Кто будет лезть "зеркало"? Конечно, Саша?
- Да, - сказал Саша. - Наверно, я.
- Тогда я тебе, Саша, дам совет от чистого сердца: если с первого раза "зеркало" не пройдешь, второй раз не пытайся.
- Почему? - резко и вдруг недобро спросил Саша.
- Потому что я не хочу присутствовать на твоих похоронах, ответил Сеня, повернулся и, не прощаясь, пошел к больнице, опираясь на палку.
- Я, между прочим, не собираюсь помирать! - крикнул ему вслед Саша, но Сеня не обратил никакого внимания на эту фразу.
Он уходил от них, стоявших группой, и даже со спины было видно, что с ним сделал этот год, это пятимесячное лежание, а потом пятимесячное обучение тела. В его столь недавно легких и сильных ногах мышцы и сухожилия съежились, похудели, сморщились, а иных вовсе нет - заменены бог знает чем, не своим... Он был, конечно, тем же самым Сеней Чертынским по альпинистской кличке Черт, тем же самым, только немного другим, потому что он уже знал то, что они трое не знали. Видать видали, но со стороны. А он-то уже знал и видел свою собственную смерть. В секунды срыва, в целые сто лет полета его ожгла тогда мысль - не падение, не травма, не невезуха смерть! Он боролся с ней. Он, как и Миша Хергиани, боролся до последнего мига и сумел, как и Миша, перевернуться в воздухе, чтобы грохнуться о камни не головой. Ногами. Но Миша падал долго. Да, долго. Сеня коротко. Это был страшный, плотный звук, когда тебя всего припечатывает о что-то не плоское и твердое. И дикое, удивительно нелепое ощущение неповиновения собственного тела. А боль боль потом, да и не главное это, не главное. Боль - это сладкое возвращение оттуда. И ежедневный вид иглы, через которую извергается в воздух серебряным фонтанчиком что-то, что сейчас же разбежится сладкой тревогой по твоим венам... и всякие слезы... цветы в стакане... фрукты, засыхающие у стопки чужих книг на тумбочке, - все это уже, моряки, неважно, все это потом. Сеня уходил, сказав свое слово, и никто не решился его остановить. Но внезапно он наткнулся на какую-то мысль, пошатнулся, палка с резиновым наконечником уперлась в трещину в старом асфальте больничного двора. Сеня обернулся, посмотрел, криво усмехнулся, будто гнев проглотил.
- Я ничего не хочу накаркать, - сказал он. - Я вообще считаю, что "зеркало" могут в нашей стране пройти два человека я и ты. Ну и еще, конечно, Миша Хергиани. Но Миша давно погиб, а мне "зеркало" подарило лавсановые связки. Так что давай, двигай. Пуля - дура, штык - молодец!
Саша выслушал все это, как родитель выслушивает капризного ребенка.
- Где ты сорвался? - спросил он.
- Увидишь! - ответил Сеня - Мимо не пройдешь. Ребята! обратился он к Лиде и Володе. - Извините, у нас промежсобойчик.
Сеня, обняв Сашу за плечо, отвел его в сторону.
- Я уже скоро год лежу здесь, - сказал он. - Я имел возможность подумать. Я этот год лежал и ждал, кто ко мне придет и скажет: "Черт, мы собрались на Ключ. Скажи, где ты сорвался". И я решил попросить этого человека, как бы там ни вышло у него на этом проклятом "зеркале", вернуться и сказать, что пройти его невозможно. Я думал, что это будешь ты, Саша, и я, как видишь, не ошибся.
- Я не понял, - сказал Саша. - Зачем это нужно?
- Ну, не затем, чтобы оправдать меня, уверяю тебя. Я хочу, чтобы за этой стеной укрепилась слава непроходимой. Вообще. Раз ее не прошел я и не прошел ты, значит, другим там делать нечего.
- Ну и что бы это дало?
- Это дало бы, Саша, очень хорошие результаты. Туда бы больше никто не ходил. Там бы не было несчастий. А если ты пролезешь ее, то за тобой пойдут другие.
- Но в этом и состоит дух альпинизма - преодолевать. Сеня подумал немного над его словами, стоял, глядел в землю, будто искал слова в потресканном асфальте больничного двора.
- Знаешь, Саша, ты всегда был каким-то странным, - наконец сказал Семен. - Может быть, до тебя не сразу дошло? Может, ты еще подумаешь над моим предложением?
- Да, - жестко сказал Саша. - Я подумаю. На "зеркале".
Самосвалы шли один за другим, пыль над дорогой поднималась столбом. Здание компрессорной станции было построено над бурной коричнево-грязной рекой, практически на полочке, где едва умещались само здание и дорога. Володя посмотрел вверх действительно, среди рыжих отвесов торчал, чуть наклонившись, этот проклятый камень, и деться в случае падения, как справедливо заметил Петр Семушин, ему было некуда. От компрессорной, от круглых емкостей с воздухом - ресиверов шли вдоль реки трубы, туда, где в пыли и зное вставало тело огромной плотины. Володя сидел на камне у обочины дороги, жевал какую то травиночку, посматривая наверх.
Прямо над ним на скалах уже работала вся команда, висели белые и оранжевые веревки, стучали молотки, забивались крючья, поблескивали тонкие металлические лестницы. Володя поглядывал на проходящие машины, ждал. Наконец возле него остановился небольшой вездеход, из-за руля вышла - ну, легче всего было бы написать "молодая, красивая женщина, одетая в джинсы и в темно-синюю рубашку". В руках у нее была строительная каска. Она мельком взглянула на Володю и стала внимательно рассматривать происходящее на скалах.
Все было и все выглядело именно так. Однако дама, не без некоторой элегантности покинувшая открытый автомобиль с грубым народным названием "козел" и несколько раз по-мужицки пнувшая кроссовкой "Адидас" оба передних колеса, требует нашего более внимательного рассмотрения. Во-первых, с ней все здоровались. Все проезжавшие самосвальщики считали своим долгом высунуться из кабины и сказать что-то типа "здрасьте", а дама, мельком глянув на каждого, чуть поднимала руку, как престарелый главнокомандующий, и отвечала коротко - "привет". Во-вторых, она была хороша той недостижимой в городах привлекательностью, которой одаривают горы, леса, тундры, моря скромных геологинь, изыскательниц, топографинь, археологинь. Без драгоценностей и липовой косметики входят они в московские, ленинградские, новосибирские компании, и пламя свечей начинает колебаться, и мужчины, не какие-нибудь тридцатилетние юноши, а мужики настоящие, молча приподнимаются с югославских диванов, готовые тут же идти за незнакомкой в неведомые края, оставляя в снегах, по краям дороги своего бегства разбитые должности, обломки карьеры и совершенно новенькие, свеженаписанные исполнительные листы алиментов. От вошедших пахнет полынью, степными звездами. В словах - истина, в глазах - бездна. Трепещут обриллиантенные жены, страх поднимается к горлу, умная ненависть ограненными камушками сверкает в глазах. Но нет, нет, милые, не по души ваших мужей прибыли эти временные ангелы. Вон в прихожей все вытирает и вытирает ноги, ступить не решаясь на финские паласы, тот, кто пришел вместе - двухметровый и чернобровый, седеющий или лысеющий, с глазами, промытыми таежными ручьями, со скулами, продубленными ледниковыми ветрами, с руками, которые тут же хочется лепить из глины, вырубать из камня. И тихо сядет на пол, как собака у ног хозяина. О, женщины, прибывшие издалека! Какие за вами тянутся чернобурые хвосты далеких тайн! Какие ясные звезды горят у вас во лбу! Какое истинное целомудрие приобретено среди сотен сильных и красивых мужчин, половина из которых влюблена в вас тайно!